Богомолье

24 — Вотъ чего намъ подходитъ. Сѣнца настелимъ, дерюжкой какой накроемъ, — прямо тебѣ хоромы. И „Кривой" полегче, горошкомъ за ней покатится. Эту телѣжку я знаю хорошо. Она меньше другихъ, и вся въ узорахъ. И грядки у ней, и пбдуги, и передокъ, и задокъ, — все раздѣлано тонкою рѣзьбою: солнышками, колесиками, елочками, звѣздочками и разной затѣйной штучкой. Она ѣздила еще съ дѣдушкой кудато за Воронежъ, гдѣ казаки, — красный товаръ возила. Отецъ говоритъ — стара. Да что-то ему и жалко. Горкинъ держится за телѣжку, говоритъ, что ей ничего не сдѣлается: выстоялась, и вся въ исправности, только вотъ замочить колеса. На ней и годовъ не видно, и лучше новой. — А не разсыплется? — спрашиваетъ отецъ и встряхиваетъ, беретъ подъ задокъ телѣжку. — Звонко поѣдете. — Вѣрно, что зазвониста, суховата. А легкая-то зато кака, горошкомъ такъ и покатится. И Антипушка тоже хвалитъ: береза, обстоялась, ее хошь съ горы кидай. И „Кривой" будетъ въ удовольствіе, а тарантасъ заморитъ. — Ну, не знаю... — съ сомнѣніемъ говоритъ отецъ, — давно не ѣздила. А „лисица" какъ, не шатается? Говорятъ, что и „лисица" крѣпкая, не шелохнется въ гнѣздахъ, какъ впаена. Очень чудно — лисица. Я хочу посмотрѣть „лисицу", и мнѣ показываютъ круглую, какъ оглобля, жердь, крѣпящую передокъ съ задкомъ. Но почему — лисица? Говорятъ — кривая, лѣсовая, хитрущая самая веща въ телѣгѣ, часто обманываетъ, ломается. Отецъ согласенъ, но велитъ кликнуть Бровкина, осмотрѣть. Приходитъ колесникъ Бровкинъ, съ нашего же двора. Онъ всегда хмурый, будто со сна, съ мохнаты¬