Вечерній звонъ : повѣсти о любви

41 Я сунулъ Федѣ часть своихъ вещей и взялъ подъ руку опьяненную успѣхомъ и утомленную игрой Гликерію Николавну. Она даже не сняла грима съ своего лица и все еще казалась Периколлой. Можетъ быть, она даже продолжала и чувствовать себя Периколлой, потому что и держалась, и говорила, и взглядывала, какъ было на сценѣ. Чары искусства еще продолжали владѣть ея душой. Признаться, и я несовсѣмъ еще отрѣшился отъ чудесъ театральнаго преображенія и мнѣ чудилось, что не Гликерія Николавна, а Периколла опирается на мою руку. И чувства мои къ ней были сейчасъ иными, чѣмъ въ дѣйствительности. Можетъ быть, я воображалъ себя Пекилло... Мы усѣлись въ пролетку, Федя помогъ намъ уложить цвѣты и картонки и пролетка покатилась. Мы забыли проститься съ Федей. Я бережно обвилъ рукой станъ Периколлы. Она прислонилась плечикомъ ко мнѣ и тихо замурлыкала: О, другъ мой, тебя до могилы Я буду любить всей душой... большими подведенными печальными глазами посмотрѣла мнѣ въ лицо и спросила: — Понравилась вамъ Периколла? И вдругъ вся иллюзія исчезла. Прогнало ее прежде всего это „вы“ вмѣсто недавняго закулиснаго „ты“, а затѣмъ совершенно не Периколлинъ голосъ... Точно проснулся, недосмотрѣвъ прекраснаго сновидѣнія. Была на душѣ благоговѣйная нѣжность къ бѣдненькой миленькой Периколлѣ, была радостная влюбленность въ сценическій призракъ, — и все исчезло. Осталась досада. Это напоминало дѣтство: вотъ такъже досадно и обидно было мнѣ, когда выдутый въ трубочку мыльный пузырь, сверкая на солнышкѣ всѣми