Изабранные разсказы

щенными хомутами, въ розвальняхъ и пошевняхъ, жевали сѣно. г. Вылѣзая, Христофоровъ сказалъ Ванѣ: — Нынче воскресенье, не зайти-ль намъ въ церковь? Ваня улыбнулся карими своими глазами. — Идите, Алексѣй Петровичъ, я шубу лучше постерегу, да кобылѣ корму задамъ. Солнце совсѣмъ привѣтливо выглянуло изъ-за облаковъ. Явно зачернѣли откосы въ селѣ, ручей побѣжалъ, текущая голубизна задрожала надъ дальней осиновой рощей. Грачи очень развоевались. Христофоровъ шелъ, дышалъ весной, и снова грустно-умиленное наплывало въ его душу. Онъ попалъ въ церковь къ Достойной. Медленно перезванивали на колокольнѣ. Бабы и старики, нѣсколько ребятъ. Дураченъ,- неизмѣнный при деревенской службѣ, бурно крестилъ грудь и подрагивая, весь подергиваясь, билъ поклоны. Служилъ священникъ очень старый, совершенно лысый, какъ апостолъ Павелъ, тѣмъ спокойнымъ многолѣтне-выношеннымъ голосомъ,- въ которомъ личное точно теряется. И лишь временами странное какъ бы всхлипыванье туманило его слова, и глаза увлажнялись. Христофоровъ сразу вршелъ въ то облегченное, и свѣтло-благоговѣйное настроеніе, какое давала ему церковь. Чинные возгласы, мѣрныя ризы, медленный ходъ кадила и скромно-торжественный отзывъ хора вели ровной волною. Иногда набѣгала слеза, и тогда золотой свѣтъ свѣчей дробился, роился сіяющимъ ореоломъ. Да, вотъ, всѣ, по лицу Руси такъ-же стоятъ сейчасъ передъ Господомъ, и такъ-же поетъ хоръ, и просіявшій голубой столбъ такъ-же возносится отъ солнечнаго пятна на амвонѣ въ высоту купола, гдѣ летитъ таинственно-сладчайшій Голубь. Вѣроятно, чужому лицо Христофорова, съ расширенными синими глазами, внизъ свисающими длинными усами, курчавою бородкою, лицо невидящее и отчасти дѣтское показалось-бы нѣсколько полоумнымъ. Но таковъ ужъ былъ онъ, не другой. Принять его, или надъ нимъ смѣяться, дѣло взгляда.