Лѣто господне : праздники

20 кладетъ поклоны, стукается лбомъ въ полъ. Всѣ въ самомъ затрапезномъ, темномъ. Даже барышни не хихикаютъ, и мальчишки стоятъ у амвона смирно, и ихъ не гоняютъ богадѣлки. Зачѣмъ ужъ теперь гонять, когда послѣдніе дни подходятъ! Горкинъ за свѣчнымъ ящикомъ, а меня поставилъ къ аналою и велѣлъ строго слушать. Батюшка пришелъ на середину церкви къ аналою, тоже преклонивъ голову. Пѣвчіе начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхаетъ, По-мо-щникъ и по-кро-ви-тель Бысть мнѣ во спасе-ніе... Сей мо-ой Бо-огъ ... И начались ефимоны, стояніе. Я слушаю страшныя слова: — „увы, окаянная моя душе“, „конецъ приближается", „скверная моя, окаянная моя ... душа блудница ... во тьмѣ остави мя, окаяннаго! ..“ Помилуй мя, Бо-же ... поми-луй мя!.. Я слышу, какъ у батюшки въ животѣ урчить, думаю о блинахъ, о головизнѣ, о Жирновѣ. Можетъ сейчасъ умереть и батюшка, какъ Жирновъ, и я могу умереть, а Базыкинъ будетъ готовить гробъ. „Боже, очисти мя, грѣшнаго!11. Вспоминаю, что у меня мокнетъ горохъ въ чашкѣ, размокъ пожалуй... что на ужинъ будетъ пареный кочанъ капусты съ луковой кашей и грибами, какъ всегда въ чистый понедѣльникъ, а у Муравлятникова горячія баранки

Боже, очисти мя, грѣшнаго!11 Смотрю на діакона, на лѣвомъ крылосѣ. Онъ сегодня не служитъ почему-то, стоитъ въ рясѣ, съ дьячками, и огромный его животъ, кажется, еще раздулся. Я смотрю на его животъ и думаю, сколько онъ съѣлъ блиновъ, и какой для него гробъ надо, когда помретъ, побольше, чѣмъ для Жирнова даже. Пугаюсь, что такъ грѣшу-помышляю, — и падаю на колѣни, въ страхѣ.