Лѣто господне : праздники

44 со мной побился, — весело говоритъ отецъ, — черезъ годъ къ веснѣ запоетъ. За-пѣлъ!.. — У Солодовкина безъ обману, на всю Москву гремитъ, — радостно говоритъ и Горкинъ. — Посулился завтра секретъ принесть. — Ну, что Богъ дастъ, а пока ступайте. Уходятъ. Жавороночекъ умолкъ. Отецъ становится на стулъ, заглядываетъ въ клѣтку и начинаетъ подсвистывать. Но жавороночекъ, должно быть, спитъ. — Слыхалъ, чижикъ? — говоритъ отецъ, теребя меня за щеку. — Соловей — это не въ диковинку, а вотъ жа-вороночка заставить пѣть, да еще ночью... Ну, удружилъ, мошенникъ! Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляетъ въ комнатѣ. Благовѣщеніе сегодня! Въ передней, рядомъ, гремитъ ведерко, и слышится плескъ воды. „Погоди. . . держи его такъ, еще убьется. . .“ — слышу я, говоритъ отецъ. — „Носикъ-то ему прижмите, не захлебнулся бы. . .“ — слышится голосъ Горкина. А, соловьевъ купаютъ, и я торопливо одѣваюсь. Пришла весна, и соловьевъ купаютъ, а то и не бу дутъ пѣть. Птицы у насъ вездѣ. Въ передней чижикъ, въ спальной канарейки, въ проходной комнатѣ — скворчикъ, въ спальнѣ отца канарейка и черный дроздикъ, въ залѣ два соловья, въ кабинетѣ жавороночекъ, и даже въ кухнѣ у Марьюшки живетъ на покоѣ, весь лысый, чижикъ, который пищитъ — „чулки-чулки-паголенки“, когда застучатъ посудой. Въ чуланахъ у насъ множество всякихъ клѣтокъ съ костяными шишечками, отъ прежнихъ птицъ. Отецъ любитъ возиться съ птичками и зажигать лампадки, когда онъ дома. Я выхожу въ переднюю. Отецъ еще не одѣтъ, въ рубашкѣ, — такъ онъ мнѣ еще больше нравится. Засучивъ рукава на бѣлыхъ рукахъ съ синеватыми жилками,