Родное

155 мои „лѣса", звякало въ нихъ косою: зык-дзык... зыкдзык... Смерть имъ пришла — я зналъ. Смерть — очень страшное. Это я видѣлъ на картинкѣ, у плотниковъ, на стѣнкѣ: смерть, изъ костей, съ косой. Когда плотникъ усталъ косить, я сказалъ: — Это ты у „смерти“ взялъ косу? Онъ вдругъ посмотрѣлъ на меня страшными глазами, замахнулся косой на небо и зарычалъ: — Я теперь самъ смерррть!.. Это былъ первый ужасъ. Я заметался съ крикомъ. Меня унесли изъ сада. Дудочка и коса... и смерть! Я помню: и страхъ, и радость. Помню я „перемѣнки" въ пансіонѣ и старенькое лицо учительницы, Анны Димитріевны Вертесъ. Какъ я ея боялся, въ первые дни ученья! Я думалъ: оборотень она! За бѣлой дверью, гдѣ учились большія дѣвочки, она говорила непонятно: — Мед-муазель!.. Иногда вскрикивала строго, — будто понятное „сортиръ!" — но это было совсѣмъ другое, а вовсе не то, что называется такъ у насъ. Что значитъ „оборотень" — я зналъ отъ плотниковъ. Она не такая, какъ всякій крещеный человѣкъ, и потому говоритъ такое , какъ колдуны. Стоя за ея стуломъ, я всматривался въ ея спину и затылокъ, въ кучку волосъ за сѣткой. Перекрестить если, она опрокинется! Я незамѣтно крестилъ ее и шепталъ: „а ну, спрокинься!" Но она оставалась все такая. Потомъ я понялъ, что это—„столпотвореніе вавилонское". Батюшка намъ разсказывалъ и показывалъ въ книжкѣ башню, почему стали разные языки. И я подумалъ, что и Анна Димитріевна строила большую башню, и у ней смѣшались всѣ языки. Я спросилъ ее, было ли ей страшно — „столпотвореніе вавилонское", и сколько у ней языковъ. Она долго