Богомолье

22 — Не соломинка, а — „Трость", называется! — Это все равно. Тростинка, соломинка... Такъ и съ каждымъ человѣкомъ можетъ быть. Ну, еще чегоотчитай, избасню какую. Я говорю ему быстро-быстро — „Стрекоза и Муравей" — и прыгаю. Онъ вдругъ и говоритъ: — Очень-то не пляши, напляшешь еще чего . .. нука, отдумаютъ? .. . Это нарочно онъ — попугать. Очень-то радоваться нельзя, я знаю: плакать бы не пришлось! Но, будто,, и онъ боится: какъ бы не передумали. Утромъ онъ сказалъ Горкину: „выбраться бы ужъ скорѣй, задержки бы какой не вышло". А ноги такъ и зудятъ, не терпится. Не было бы дождя..? Антипушка говоритъ, что дождю не должно бы быть, — мухи гуляютъ весело, въ конюшню не набиваются, и сегодня утромъ большая была роса въ саду. И куры не обираются, и Бушуй не ложится на спину и не трется къ дождю отъ блохъ, И всѣ говорятъ, что погода теперь установилась, самая-то пора идти. Господи, и „Кривая" съ нами! Я забираюсь въ денникъ, къ „Кривой", пролѣзаю подъ ея брюхомъ, а она только фыркаетъ: привыкла. Спрашиваю ее въ зрячій глазъ, рада ли, что пойдетъ съ нами къ Преподобному. Она подымаетъ ухо, шлепаетъ мокрыми губами, на которыхъ уже сѣдые волосы, и тихо фырчитъ-фырчитъ, — рада, значитъ. Пахнетъ жеванымъ теплымъ овсецомъ, молочнымъ, — такъ сладко пахнетъ! Она обнюхиваетъ меня, прихватываетъ губами за волосы, играетъ такъ. Въ черно-зеркальномъ ея глазу я вижу маленькаго себя, рѣшетчатое оконце стойла и голубка за мною. Я пою ей недавно выученный стишокъ:—„Ну, тащися, сивка, пашней-десятиной .,. красавица-зорька въ небѣ загорѣлась..." Пою и похлопываю подъ губы, — ну, тащися, сивка!.. А самъ уже далеко отсюда. Идемъ по лужкамъ-полямъ, по тропочкамъ, по лѣ¬