Богомолье

37 ■вая" желаетъ пить. На крылечкѣ будки, такой же сизой, какъ и басейна, на серединѣ рынка, босой старичокъ въ розовой рубахѣ держитъ горящую лучину надъ самоварчикомъ. Неужели это Гавриловъ, бутошникъ! Но Гавриловъ всегда съ медалями, въ синихъ штанахъ, съ саблей, съ черными, жесткими усами, строгій. А тутъ — старичокъ, какъ Горкинъ, въ простой рубахѣ, съ сѣденькими усами, и штаны на немъ ситцевые, трясутся, ноги худыя, въ жилкахъ, и ставитъ онъ самоварчикъ, какъ всѣ простые. И зовутъ его не Гавриловъ, -а Максимычъ. Пока поитъ Антипушка, мы говоримъ съ Максимычемъ. Онъ насъ хвалитъ, что идемъ къ Троице-Сергію, — „дѣло хорошее", — говоритъ, суетъ пылающую лучину въ самоварчикъ и велитъ погодить маленько гривенничекъ на свѣчки вынесетъ. Горкинъ машетъ „че-го, со-чтемся!“ — но Максимычъ отмахивается: „нѣ-э, это ужъ статья особая", — и выноситъ два пятака. За одинъ — Преподобному поставить, а другую... — „выходитъ, что на канунъ... за упокой души воина Максима". Горкинъ спрашиваетъ: „такъ и не дознались?" Максимычъ смотритъ на самоварчикъ, чешетъ у глаза и говоритъ невесело: — Оберъ проѣзжалъ намедни, подозвалъ пальцемъ... помнитъ меня. Говоритъ: „не надѣйся, Гавриловъ, къ сожалѣнію... всѣ министры всѣ бумаги перетряхнули, — и слѣду нѣтъ!" Пропалъ подъ Плевной. Въ августу мѣсяцѣ два года будетъ. А ждали со старухой. Охотникомъ пошелъ. А мѣсто какое выходило, Городской части... самые Ряды, Ильинка... Горкинъ жалѣетъ, говоритъ — „животъ положилъ... молиться надо". — Не воротишь ... — говоритъ въ дымъ Максимычъ, надъ самоварчикомъ. А я-то его боялся раньше. Слышу, кричитъ отецъ, скачетъ на насъ „Кавказкой ":