Въѣздъ въ Парижъ

9 скимъ! — сказалъ онъ гордо. — А это казачья форма императорской россійской арміи, которая дралась въ Восточной Пруссіи, въ сентябрьскіе дни четырнадцатаго года... въ тѣ дни... Мира съ врагомъ не заключала... осталась вѣрной чести!.. —прибавилъ онъ съ нажимомъ. Почтенный господинъ замялся. — Простите... я хотѣлъ сказать... вы такъ прекрасно..? Бураевъ поклонился, извинился. Пошелъ смущенный. „Чортовы какіе нервы... все цѣпляетъ! Любезный человѣкъ, своимъ гордится... и имѣетъ право. „По-лякъ!..“ Не ожидалъ, чудакъ...“ Бураевъ шелъ, оглядывая силу, красоту, богатство. „Нравственность народовъ... У стихіи — какая нравственность! А мы-то вѣрили!.. За науку платятъ. Будемъ знать“. Крылатый полицейскій смотрѣлъ отъ фонаря, переминался. Но смотрѣлъ лѣниво, равнодушно. „Все забыто11, —раздумывалъ Бураевъ, чувствуя, какъ понываетъ подъ ключицей, третъ фуфайкой. — „Да... если бы не ринулись тогда... было бы совсѣмъ другое. И я бы не пріѣхалъ такъ..." — скользнулъ онъ по обшарпанной черкескѣ, — „не пришлось бы молить о визѣ, представлять фиктивныя бумажки, что обезпечена работа... бѣгать волкомъ, съ гумбиненскимъ шрамомъ!..11 — Мсье, цвѣты! послѣднія мимозы, мсье?.. Два франка! Вертлявая, худая, чернявая дѣвица совала въ лицо Бураеву пучокъ мимозы нѣжной, въ пушинкахъ золотистыхъ. Неуловимо-тонкій запахъ, далекій, съ дѣтства, вспомнился ему: такъ, бывало, сладковато пахло свѣжей булкой, теплымъ молокомъ... мыломъ какимъ-то дѣтскимъ? Такъ и вспорхнуло сердце, до слезъ смутило. Живые каріе глаза дѣвицы играли лаской, милое лицо — улыбкой. Смотрѣла — будто подарить хотѣла. Онъ остановился, но... отказался, не найдя слова, ссутулился, пожалъ плечами, весь смутился. — Для васъ за франкъ, мсье!.. услышалъ онъ по-