Въѣздъ въ Парижъ

13 вались дверцы, страшно ревѣли автобусы. Все спѣшило, сталкивалось зонтами, прихватывало шляпы, прыгало-шлепало по лужамъ, махало равнодушному шоферу, совалось въ подворотни, отряхивалось, пережидало. Вѣтеръ гудѣлъ столбами, гремѣлъ желѣзомъ, срывалъ и гонялъ шляпы; ливень поролъ по лужамъ, обрывался, — сверкало солнцемъ. Опять бѣжали, толкались, извинялись: — Эта ужасная погода!.. Было уже за полдень — урочный, священный часъ, когда цѣлый Парижъ спѣшитъ по домамъ обѣдать.^ Поѣздъ вкатилъ подъ своды „ѣа-Мойе-Рй^иеН, выбросилъ кучи люда, забралъ другія и покатился дальше. Толпа запрудила коридоры, топталась, порывалась, сыпалась чернотою съ лѣстницъ, крутилась на площадкахъ. Ьа-МбМе-Р^иеі" — большая остановка; встрѣчаются эстакада и подземка, всегда здѣсь людно. Но въ эту ненастную погоду, когда подгоняетъ ливнемъ, здѣсь была подлинная давка, встрѣча людскихъ потоковъ: одинъ катился отъ „Ёіоі1е“, другой, широкій, — отъ „Орёга“, съ подземки, и третій — съ воли. Сливались они къ площадкѣ, вровень съ асфальтомъ улицъ. Сверху гремѣла эстакада, съ улицъ несло гудками, хлестало изъ-за рѣшетки ливнемъ. Мутныя сваи эстакады темнѣли коридоромъ, тянулись пустой аллеей, пропадали. Было видно, какъ прятались подъ столбами люди, вытягивали шеи, выжидали. И вотъ, прорывая гулы, гудки и ливень, гдѣ-то запѣли пѣсню. Такъ это странно было, такъ нежданно. Толпа тѣснилась, давила, заминалась. Пѣсня?.. Глухо гремѣла эстакада, катила чугунными шарами, будто играли въ кегли, — ревѣли гудки моторовъ, стегало ливнемъ. Но слабая пѣсня пробивалась. Тонко наигрывала флейта, звенѣла мандолина, тянула віолончель надрывно, ворчали басы гармоньи, и всѣхъ сливала, нѣжно ласкалась пѣсня, — гдѣ-то близко. Это бродячіе артисты пѣли. Пѣли они подъ эстакадой, за рѣшеткой: сбило ихъ сюда ливнемъ. Толпа валила, спускалась, поднималась, но въ ней пробѣгали струйки, текли поперекъ теченья, лились къ рѣ-