Въѣздъ въ Парижъ

30 Я вижу — какъ богровое пятно, пылаетъ. Кост, ы? Доноситъ шумомъ. Я тороплюсь, боюсь остаться. Онъ знаетъ это. Ла_ сково такъ смотритъ: — „Ничего... не бойся, милый". Моргаетъ. Я хочу припомнить, кто же онъ? — „На, возьми-ка...“ И вынимаетъ изъ платка просвирку. Я узнаю ее, копѣечную, дѣтскую просвирку, — просвирку бѣдныхъ. Столбикомъ она, какъ храмикъ. На куполочкѣ отрумяненъ крестикъ. Радостно беру, и въ нейдалекое, что было, свѣтлое, святое, дѣтство. Заглядываю въ узелокъ. Тамъ яблоки-грушевка, мелочь! Смотрю въ глаза. Знакомые, мигаютъ лаской. Морщинки, изможденное лицо, бородка клиномъ... Боже мой! Я вспомнилъ... Это же псаломщикъ старый, нашей богадѣльной церкви! Николай Арсентичъ, съ нашей стороны, псаломщикъ. За мной пріѣхалъ. Онъ шепчетъ: — „Скорѣй, послѣдній... съ Ріасе бе Іа СопсогсЗе..." И радость, и тоска утраты, — проходятъ въ озареніи, какъ мигъ. Я чувствую, какъ онъ мнѣ нуженъ. Я его люблю, какъ въ дѣтствѣ, — за морщинки, за ласковую руку, за тоненькія свѣчки, которыя онъ ставитъ образамъ, за странныя слова, — я ихъ не знаю, но они ласкаютъ, — за то, что онъ похожъ на образъ. За мной пріѣхалъ! Проходитъ въ озареніи, какъ мигъ. Бывало, гладитъ по головкѣ, дастъ просвирку, храмикомъ, какъ эту, ведетъ въ алтарь, показываетъ книгу въ воскѣ, пахнущую Богомъ, моргаетъ, ласково. На Спасаяблочковъ наложитъ, въ красныхъ жилкахъ, святою кистью пощекочетъ... Во мнѣ взмываетъ сладко, какъ во снѣ. Я вспоминаю милыя иконы, мои. Онѣ бываютъ только