Изабранные разсказы

улыбалась и отворяла форточу. Дѣти расходились красные* съ блестящими глазами. Разъ осенью, въ такой же дождливый вечеръ, Женя стоялъ съ Настасьей у окошка. У него на губѣ былъ лишай, огникъ, какъ говорила Настасья. Онъ смотрѣлъ на огонекъ въ избушкѣ караульщика у погоста и повторялъ за Настасьей машинально: „Огонь, огонь, возьми огникъ? огонь, огонь, возьми огникъ". Ему было скучно. Непонятная тоска сжимала сердце. Теперь отплюнься: 'разъ плюнь, два, и соскочитъ. — Почему же соскочитъ? — А ужъ потому. Увидишь. Женѣ было все равно* Можетъ быть, и соскочитъ, Онъ водилъ пальцемъ по стеклу и всматривался. — Слушай, а что сторожъ тамъ дѣлаетъ?.. — Сторожъ-то? — На погостѣ* — Значитъ, караулитъ. Женя молчалъ. Кого жъ караулитъ? Все покойники. — Такъ ужъ значитъ караулитъ. — А что, — вдругъ спросилъ онъ, — когда мы умремъ, насъ туда же положатъ? — Тебѣ то еще долго [жить, — Настасья вздохнула. Больше Женя не спрашивалъ. Онъ стоялъ упершись лбомъ въ стекло, и думалъ. Что тамъ такое будетъ? Пройдетъ десять, двадцать, пятьдесятъ лѣтъ — онъ станетъ такой же старенькій, какъ эта Настасья, а гдѣ будетъ тогда Настасья? Гдѣ мама будетъ? „Мама!" чуть не закричалъ онъ. Ледяная мысль пронзила его: что будетъ съ мамой? Вдругъ умретъ мама теперь же, черезъ мѣсяцъ, годъ? Этого онъ не могъ вынести; какъ стоялъ у окна — залился долгимъ плачемъ, долгимъ, неутѣшнымъ. Прибѣжала мама, его ласкали, утѣшали; онъ ничего не говорилъ. Въ ужасѣ держался за мать, плакалъ, не переставая твердилъ: „Мама, мама!" Много разъ съ тѣхъ поръ, въ зрѣлые годы, думалъ