Лѣто господне : праздники

11 наетъ въ огромныхъ чашкахъ мурцовку-тюрю. Крѣпко воняетъ рѣдькой и капустой. Полупудовыя ковриги дымящагося .хлѣба лежатъ горой. Стоятъ ведерки съ квасомъ и съ огурцами. Черные часики стучатъ скучно. Горкинъ читаетъ-плачетъ: —...и вси... свя-тіи. .. ангелы съ Нимъ... Поднимается шершавая голова Антона, глядитъ на меня мутными глазами, глядитъ на ведро огурцовъ на лавкѣ, прислушивается къ напѣвному чтенію святыхъ словъ... — и тихимъ, просящимъ, жалобнымъ голосомъ говоритъ стряпухѣ: — Охъ, кваску бы... огурчика бы. . А Горкинъ, качая пальцемъ, читаетъ уже строго: „Идите отъ Меня... въ огнь вѣчный... уготованный діаволу и аггеламъ его!..“ А часики, въ тишинѣ, — чи-чи-чи. . . Я тихо сижу и слушаю. Послѣ унылаго обѣда, въ общемъ молчаніи, отецъ все еще разстроенъ, — я тоскливо хожу во дворѣ и ковыряю снѣгъ. На грибной рынокъ поѣдемъ только завтра, а къ ефимонамъ рано. Василь-Василичъ тоже уныло ходитъ, разстроенный. Поковыряетъ снѣгъ, постоитъ. Говорятъ и обѣдать не садился. Дрова поколетъ, сосульку метелкой посбиваетъ... А то стоитъ и ломаетъ ногти. Мнѣ его очень жалко. Видитъ меня, беретъ лопаточку, смотритъ на нее чего-то, и отдаетъ ни слова. — А за что изругалиі—уныло говоритъ онъ мнѣ, смотря на крыши. — Расчетъ, говорятъ, бери. .. за тридцать-то лѣтъ! Я у Иванъ Иваныча еще служилъ, у дѣдушки. . . съ мальчишекъ... Другіе дома нажили, трактиры пооткрывали съ вашихъ денегъ, а я вотъ. .. расчетъ! Ну, прощусь, въ деревню поѣду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть имъ Господь проститъ...