Лѣто господне : праздники

145 греми „дому сему", утѣшь!". Пѣвчій проглатываетъ пирогъ, сопитъ тяжело и велитъ открыть форточку, „а то не вмѣститъ". И такъ гремитъ и рычитъ, что дѣлается страшно. Потомъ валится на сундукъ, и ему мочатъ голову. Всѣ согласны, что если бы не болѣзнь, перешибъ бы и самого Примагентова! Баринъ цѣлуетъ его въ „сахарныя уста" и обнимаетъ. Двое молодцовъ вносятъ громадный самоваръ и ставятъ на лежанку. Пискунъ неожиданно выходитъ на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку къ груди. Закидываетъ безухую голову свою и поетъ въ потолокъ такъ тонконѣжно — „Близко города Славянска... наверху крутой горы"... Всѣ въ восторгѣ, и удивляются: „откуда и голосъ взялся! водочка-то что дѣлаетъ!". .. Потомъ они съ бариномъ поютъ удивительную пѣсню „Вотъ барка съ хлѣбомъ пребольшая, „Кули и голуби на ней, „И рыбаковъ... бо ... льшая ста-а-я ... „Уныло удитъ пескарей". Горкинъ поднимаетъ руки и кричитъ ■— „самое наше, волжское!". И Цыганъ пустился: сталъ гейкать и такъ высвистывать, что Пашенька убѣжала, крестя насъ всѣхъ. Тутъ ужъ и гармонистъ проснулся. Это красивый паренекъ въ малиновой рубахѣ съ позументомъ. Горкинъ мнѣ шепчетъ: „помретъ скоро, послѣдній градусъ въ чахоткѣ... слушай, какъ играетъ!". Всѣ затихаютъ. И ужъ игралъ Петька-гармонистъ! Игралъ „Лучинушку"... Я вижу, какъ и самъ онъ плачетъ, и Горкинъ плачетъ, теребя меня, и все уговаривая — „ты слушай, слушай... ро-стовское наше!..." И баринъ плачетъ, и Пискунъ, и солдатъ. Скорнякъ, когда кончилось, говоритъ, что нѣтъ ни у кого такой пѣсни, у насъ только. Онъ беретъ меня на колѣни, гладитъ по головѣ и старается выучить, какъ пѣть: „лу учи-и-и-ии-нушка...“, — и я вижу, какъ изъ его голубоватыхъ II. Шмелевъ ]0