Лѣто господне : праздники

146 старческихъ уже глазъ выкатываются круглыя, свѣтлыя слезинки. И солдатъ меня гладитъ, притягиваетъ къ себѣ, и его кресты натираютъ мнѣ щеку. Мнѣ такъ хорошо съ ними, необыкновенно. Но почему они плачутъ, о чемъ плачутъ? Хочется и мнѣ плакать. Праздникъ, а они плачутъ! Потомъ баринъ начинаетъ махать рукой и затягиваетъ „Внизъ по матушкѣ по Волгѣ". Поютъ хоромъ, всѣ, и Василь-Василичъ, и Горкинъ. А окна уже синѣютъ, и виденъ мѣсяцъ. Кормилка - Настя приходитъ послѣ обѣда, измерзшая, и Горкинъ даетъ ей всего на одной тарелкѣ. Она цѣлуетъ меня, прижимаетъ къ холодной груди, и тоже почему-то плачетъ. Оттого, что у ней сынъ-мошенникъ? Она суетъ мнѣ мерзлый апельсинчикъ, шеколадку въ бумажкѣ — высокая на ней башенка съ орломъ. И все вздыхаетъ: — Выкормышекъ мой, растешь ... Отъ ея словъ у меня перехватываетъ дыханье, и, по привычкѣ, я прячу голову въ ея колѣни, въ холодную ея кофту, въ стеклярусѣ. Глубокій вечеръ. Я сижу въ мастерской, пустой и гулкой. Желѣзная печка полыхаетъ, пыхаетъ по стѣнамъ. Поблескиваютъ на нихъ пилы. Топятъ щепой и стружкой. Мы — скорнякъ, Горкинъ, Василь-Василичъ и я — сидимъ на чурбачкахъ, кружочкомъ, передъ печкой. Солдатъ храпитъ въ уголкѣ на стружкахъ. Съ нимъ и Пискунъ улегся: не пустили его, а то замерзнетъ. Баринъ не захотѣлъ остаться, увязался съ Цыганомъ, — куда-то покатили. А морозь за двадцать градусовъ: долго ли ему замерзнуть! Скорнякъ разсказываетъ про Глафиру, про воротникъ. Я знаю. Онъ разсказывалъ еще лѣтомъ, когда мы бѣгали смотрѣть пожаръ на Житной. Тамъ онъ жилъ когда-то, совсѣмъ молодымъ еще. Онъ любитъ разсказывать про это, какъ три года воровалъ хозяй¬