Лѣто господне : праздники

187 блину — „на поминъ души". Они прячутъ блины за пазуху и идутъ по другимъ домамъ. Я любуюсь-любуюсь „масляницей“, боюсь дотронуться, — такъ хороша она. Вся — живая! И елки, и медвѣдики, и горы... и золотая надъ всѣмъ игра. Смотрю и думаю: масляница живая ... и цвѣты, и пряникъ живое все. Чудится что-то въ этомъ, но — что? Не могу сказать. Уже много спустя, вспоминая чудесную „масляницу“, я съ удивленьемъ думалъ о неизвѣстномъ Егорычѣ. Умеръ Егорычъ—и „масляницы" исчезли: нигдѣ ихъ потомъ не видѣлъ. Почему онъ такое дѣлалъ? Никто мнѣ не могъ сказать. Что-то мелькало мнѣ?.. Пряникъ...да не земля ли это, съ лѣсами и горами, со звѣрями? А чудесные пышные цвѣты — радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка — солнечные лучи, весенніе?.. Умеръ невѣдомый Егорычъ — и „масляницы", живыя, кончились. Никто безъ него не сдѣлаетъ. Звонятъ къ вечернямъ. Заходитъ Горкинъ — „масляницу" смотрѣть. Хвалитъ Егорыча: — Хорошій старичокъ, бѣдный совсѣмъ, подѣлочками кормится. То мельнички изъ бумажекъ вертитъ, а какъ къ масляной подошло — „масляницы" свои готовитъ, въ бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платятъ ... самъ выдумалъ такое, и всѣмъ пріятность. А сказки какія сказываетъ, пѣсенки какія знаетъ!.. Ходили къ нему изъ бань за „масляницами", а онъ, говорятъ, ужъ и не встаетъ, заслабѣлъ ... и въ холоду лежитъ. Можетъ, эта послѣдняя, помретъ скоро. Ну, я къ вечернѣ пошелъ, завтра „стоянія" начнутся. Ну, давай другъ у дружки прощенья просить, нонче прощеный день. Онъ кланяется мнѣ въ ноги и говоритъ „прости меня, милокъ, Христа ради". Я знаю, что надо дѣлать, хоть и стыдно очень: падаю ему въ ноги, го¬