Родное

15 сомовины, жирно-сладкой, — вкусныхъ въ бродяжномъ дѣтствѣ; и радостной, еще мерзлой клюквы, укрытой подъ соломкой, — гремучаго краснаго гороху; и каленыхъ орѣховъ жигулевскихъ, и... — вотъ они самые! розовыхъ пряниковъ на меду, что покупалъ, бывало, у ручьисто-глазастой Тани... Онъ терся съ родной толпой, вбирая дыханія овчины, крашенины, коровьяго масла, дегтя... — запахи духоты и воли, земли и снѣга, грязи и солнца русскаго, въ гулѣ толпы весенней. Трепетно-сладко слушалъ давно неслыханную пѣвучую рѣчь родную, крѣпко и кругло бьющую, сыплющую зубоскальствомъ смѣхомъ, по которой тосковалъ не чуя, которая нужна, какъ ласка, какъ родное сердце, что гдѣ-то тутъ и для него бьется... Онъ вернулся на постоялку, гдѣ пріятно-знакомо пахло постными щами со снетками, гдѣ разверченный молодецъ лихо накрылъ ему столъ салфеткой, съ запекшимися на ней рыбьими костями и солянкой, и съ трескомъ поставилъ грязноглазую перечницу-акульку. Но даже и эта грязь показалась ему, требовательному въ отеляхъ Брюсселя и Парижа, совсѣмъ законной: на всемъ стояло клеймо — твое! * Ранней зарей, — еще не перелопались и не затекли .лужи, подъ постный колоколокъ къ заутренѣ, съ хрустомъ выѣхали изъ городка на розвальняхъ, на парѣ лохматыхъ лошадокъ, въ веревочной упряжкѣ, съ круглолицымъ парнемъ, высвистывавшимъ скворчиное. И потянуло-поволокло его, мотая и колыхая, роняя въ ямины, выдирая на взлобья, — понесло по роднымъ просторамъ, подъ пѣсни жаворонковъ, подъ журчливую воркотню потоковъ, подъ скворчиную дробь и свистъ. Верба золотисто пушилась по рѣчушкамъ, смѣялась пуховками-вербешками на покраснѣвшихъ ножкахъ.