Родное

■44 лежатъ и теперь, — обрастая травой и въѣдаясь въ землю, — у крылечка, на боковой завалинкѣ, сиживалъ въ теплые дни сосѣдъ Семенъ Иванычъ Морозовъ, въ памяти такъ и оставшійся Сенькой Морозомъ. Теперь онъ былъ для прохожихъ людей не Семенъ Иванычъ и не Иванычъ, а такъ, старымъ-старымъ, безъ имени старикомъ, дѣдомъ, потому что имя его затерялось въ годахъ и стерлось, какъ стерлись до времени на работѣ его черты особливаго человѣка. Всѣ старыя деревья ветхостію своею похожи, всѣ дряхлые старики — тоже. ■Оставилъ онъ въ прошломъ всѣ отличавшія его отъ прочихъ людей черты, оставилъ временное, и теперь ■близкое вѣчному начинало проступать въ немъ. Было оно въ запавшемъ, ушедшемъ во внутрь и застоявшемся взглядѣ безцвѣтныхъ глазъ, въ зелено-бурыхъ усохшихъ щекахъ, принявшихъ цвѣтъ кожи заношеннаго полушубка; высыпалась и порѣдѣла бородка, засквозило лицо, какъ тронутое октябрьскимъ морозномъ жнитво, пожелтѣли и заершились брови, а уши подсохли и засквозили на солнышкѣ желто-розовой, жидкой кровью. Выступили подъ сухой кожицей, какъ скрытыя проволочки, загрубѣвшія жилки, померкли губы, выставились шишками скулы, и уже чуяли въ немъ зоркіе бабьи глаза близкое смертное, тронувшее землей лицо. Онъ выходилъ въ валенкахъ, плоскихъ отъ исхудавшихъ ногъ, въ полушубкѣ изъ старыхъ заплатъ, въ рыжей шапкѣ, и, когда сидѣлъ, все поддерживался руками, чтобы не гнуться. Уже ото всего отрѣшеннымъ зналъ онъ теперь себя: прошлое куда-то ушло, а настоящаго не было или было оно совсѣмъ не важнымъ. И хотя не было для него настоящаго или было оно не важно, все же не безразлично было ему прибытіе ко двору Данилы Степаныча. Думалось, что такъ и должно быть, — и хорошо... И Данилѣ Степанычу думалось, что хорошо такъ, что вотъ опять сталъ сосѣдомъ Сенька Морозъ, точно