Богомолье

16 онъ померъ... такъ жалко! И что того золотого не узнйю, и что Горкинъ одинъ уходитъ . . . Пріѣзжаетъ отецъ, — что-то сегодня рано, — кричитъ весело на дворѣ: „Горкинъ-старина!" Горкинъ бѣжитъ проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отецъ веселый, похлопываетъ Горкина по спинѣ, свиститъ и щелкаетъ. Что-нибудь радостное случилось? И Горкинъ повеселѣлъ, что-то все головой мотаетъ, трясетъ бородкой, и лицо ясное, довольное. Отецъ кричитъ со двора на кухню: — Все къ ботвиньѣ, да поживѣй! тамъ у меня въ кулечкѣ, разберите!.. И обѣдъ сегодня особенный. Только сѣли, отецъ закричалъ въ окошко: — Горка-старина, иди съ нами ботвинью ѣсть! Нуну, мало что ты обѣдалъ, а ботвинья съ бѣлорыбицей не каждый день... не церемонься! Да, обѣдъ сегодня особенный: сидитъ и Горкинъ, пиджачокъ надѣлъ свѣжій, и голову намаслилъ. И для него удивительно, почему это его позвали: такъ бываетъ только въ большіе праздники. Онъ спрашиваетъ отца, конфузливо потягивая бородку: — Это на знакъ чего же ... парадъ-то мнѣ? — А вотъ, понравился ты мнѣ!—весело говоритъ отецъ. — Я ужъ давно пондравился ... — смѣется Горкинъ, — а хозяинъ велитъ — отказываться грѣхъ. — Ну, вотъ и ѣшь бѣлорыбицу. Отецъ необыкновенно веселъ. Можетъ быть потому, что сегодня, впервые за сколько лѣтъ, распустился бѣлый, душистый такой, цвѣточекъ на апельсинномъ деревцѣ, его любимомъ? Я такъ обрадовался, когда передъ обѣдомъ отецъ кликнулъ меня изъ залы, схватилъ подъ мышки, поднесъ къ цвѣточку и говоритъ — „ну, нюхай, ню-ня!“