Богомолье

17 И столъ веселый. Отецъ самъ всегда дѣлаетъ ботвинью. Вокругъ фаянсовой, бѣлой, съ голубыми закраинками, миски стоятъ тарелочки, и на нихъ все веселое: зеленая горка мелко нарѣзаннаго луку, темно-зеленая горка душистаго укропу, золотенькая горка толченой апельсинной цедры, бѣлая горка струганнаго хрѣна, буро-зеленая — съ ботвиньей, стопочка тоненькихъ кружочковъ, съ зернышками,—свѣжіе огурцы, мисочка льду хрустальнаго, глыба бѣлуги, въ крупкахъ, выпирающая горбомъ въ разводахъ, лоскуты нѣжной бѣлорыбицы, сочной и розовато-блѣдной, пленочки золотистаго балычка съ краснинкой. Все это пахнетъ по-своему, вязко, свѣжо и остро, наполняетъ всю комнату и сливается въ то чудесное, которое именуется — ботвинья. Отецъ, засучивъ крѣпкія манжеты въ крупныхъ золотыхъ запонкахъ, весело все размѣшиваетъ въ мискѣ, бухаетъ изъ графина квасъ, шипитъ пузырьками пѣна. Жара: ботвинья теперь — какъ разъ. Всѣ ѣдятъ весело, похрустываютъ огурчиками, хрящями, — хру-хру. Обсасывая съ усовъ ботвинью, отецъ все чего-то улыбается... чему-то улыбается? — Такъ... къ Преподобному думаешь? — спрашиваетъ онъ Горкина. — Желается потрудиться .. . давно сбираюсь ... смиренно-ласково отвѣчаетъ Горкинъ, — какъ скажете... ежели дѣла дозволятъ. — Да, какъ это ты давеча.. ? — посмѣивается отецъ: — „дѣловъ-то пуды, а она — туды“?! Это ты правильно, мудрователь. Ьшь, братъ, ботвинью, ѣшь не тужи, крѣпки еще гужи! Такъ когда же думаешь къ Троицѣ, въ четвергъ, что ли, а? Въ четвергъ выйдешь — въ субботу ко всенощной поспѣешь. — Надо бы поспѣть. Съ Москвой считать, семь десятковъ верстъ... къ вечернямъ можно поспѣть, и не торопиться... — говоритъ Горкинъ, будто уже они рѣшили. 2