Богомолье

33 гребешкѣ амбара сверкаютъ крыльями голубки, вспыхиваетъ стекло подъ ними: это глядится солнце. Воздухъ ... — пахнетъ, какъ будто, радостью. Бѣжитъ съ охапкой сѣнца Антипушка, захлопываетъ ногой конюшню. На немъ черные, съ дегтя, сапоги, — а всегда были рыжіе, — желтый большой картузъ и обвислый пиджакъ изъ парусины, Василь-Василича, „для жары"; изъ кармана болтается веревка. — Дегтянку-то бы не забыть.. 1 — заботливо окликаетъ Горкинъ, — поилка, торбочка... ничего словно не забыли. Чайку по чашечкѣ — да и съ Богомъ. За Крестовской, у Брехунова, какъ слѣдуетъ напьемся, не торопясь, въ садочкѣ. И я готовъ. Картузикъ на мнѣ соломенный, съ лаковымъ козырькомъ; суровая рубашка, съ пѣтушками на рукавахъ и воротѣ; расхожіе сапожки, чтобы ногѣ полегче, новые тамъ надѣну. Тамъ . . . Вспомнишь — и духъ захватитъ. И радостно, и ... не знаю, что. Тамъ все другое, не какъ въ міру... — Горкинъ разсказывалъ, — церкви всегда открыты, воздухъ — какъ облака, кадильный... и всѣ поютъ: „и-зве-ди изъ темницы ду-шу моюууу.. 1“ Прямо, душа отходитъ. Пьемъ чай въ передней, отецъ и я. Четыре только прокуковало. Двери въ столовую прикрыты, чтобы не разбудить. Отецъ тоже куда-то ѣдетъ: на немъ верховые сапоги и куртка. Онъ пьетъ изъ граненаго ста кана пунцовый чай, что-то считаетъ въ книжечкѣ, цѣлуетъ меня разсѣянно и строго машетъ, когда я хочу сказать, что нашъ самоваръ сталъ розовый. И передняя розовая стала, совсѣмъ другая! — Поспѣешь, ногами не сучи. Мажь вотъ икорку на калачикъ. И все считаетъ: „семь тыщъ деревъ.. . да съ новой рощи... ну, двадцать тыщъ деревъ..." Качается 3