Богомолье

35 летъ тебѣ выдавать на нищихъ. А мы, Богъ дастъ, догонимъ тебя у Троицы. Онъ креститъ меня, сажаетъ къ себѣ на шею и сбѣгаетъ по лѣстницѣ. На дворѣ весело отъ солнца, свѣжевато. „Кривая" блеститъ, словно ее наваксили; блеститъ и дуга, и сбруя, и телѣжка, новенькая совсѣмъ, игрушечка. Горкинъ въ парусиновой поддевкѣ, въ майскомъ картузикѣ набочокъ, съ мѣшкомъ, румяный, бодрый, бородка — какъ серебро. Антипушка — у „Кривой", съ вожжами. Ѳедя — по городскому, въ лаковыхъ сапогахъ, словно идетъ къ обѣднѣ; на боку у него мѣшокъ, съ подвязаннымъ жестянымъ чайникомъ. На крыльцѣ сидитъ Домна Панферовна, въ платочкѣ, съ отвислой шеей, такая красная, — видно, ей очень жарко. На ней сѣрая тальма балахономъ, съ висюльками, и мягкія туфли-шлепанки; на колѣняхъ у ней тяжелый ковровый саквояжъ и бѣлый пузатый зонтъ. Анюта смотритъ изъ-подъ платочка куколкой. Я спрашиваю, взяла ли хрустальный шарикъ. Она смотритъ на бабушку и молчитъ, а сама щупаетъ въ кармашкѣ. — Матерьялъ сданъ, доставить полностью! — говоритъ отецъ, сажая меня на сѣно. — Будьте покойны, не разсыпимъ, — отвѣчаетъ Горкинъ, снимаетъ картузъ и крестится. — Ну, намъ часъ добрый, а вамъ счастливо оставаться, по намъ не скучать. Простите меня, грѣшнаго, въ чемъ согрубилъ.. . Василь-Василичу поклончикъ отъ меня скажите. Онъ кланяется отцу, Марьюшкѣ-кухаркѣ, собравшимся на работу плотникамъ, скорнякамъ, ночевавшимъ въ телѣгѣ на дворѣ, вылѣзающимъ изъ-подъ лоскутнаго одѣяла, скребущимъ головы, и тихому въ этотъ часъ двору. Говорятъ на разные голоса: „часъ вамъ добрый", ^поклонитесь за насъ Угоднику". Мнѣ жаль чего-то. 3*