Вечерній звонъ : повѣсти о любви

26 — Очень жаль. Не мѣшало-бы сперва спросить меня самого! — Я полагалъ, что у такихъ убѣжденныхъ людей, какъ мы, слово не можетъ расходиться съ дѣломъ... И тѣмъ болѣе, что ты ее любишь... — Я не желаю новыхъ оскорбленій: мой отказъ этотъ господинъ объяснитъ трусостью, а я трусомъ никогда не былъ. Федя передернулъ плечомъ и застылъ въ тяжеломъ раздумьи. — Если-бы я вызвалъ его на дуэль, — другое дѣло, а такъ какъ вызовъ послѣдовалъ со стороны жениха или двоюроднаго брата, такъ пусть онъ самъ и покажетъ примѣръ своей жертвенности во имя невѣсты или тамъ... двоюродной сестры... — добавилъ я послѣ тяжелой паузы. Не будь Федя такъ строго-оффиціаленъ, быть можетъ, все разрѣшилось-бы именно такъ, какъ я нѣсколько минутъ тому назадъ надѣялся, т. е. не драматическимъ, а — комическимъ эпилогомъ. Одна дружеская улыбка, одно теплое дружеское слово, — и вся эта пьяная исторія превратилась-бы въ смѣшной водевиль. Но ни слова' такого, ни улыбки я на Фединомъ лицѣ не увидѣлъ и потому почувствовалъ необходимость въ актерской маскѣ. А разъ человѣкъ надѣлъ на себя эту маску, возврата больше нѣтъ. Гордость и самолюбіе побѣждаютъ нашу искренность, наши добрыя чувства, нашу разсудительность и часто самую боязнь смерти... Недавно, при одной мысли встать подъ пулю, гнѣвно бунтовали душа и тѣло, теперь всего ужаснѣе казалось —• показать себя трусомъ... Федя постоялъ въ молчаливомъ столбнякѣ нѣсколько минутъ, потомъ вздохнулъ и тихо сказалъ: — Я извиняюсь, что самовольно обнадежилъ несчастную дѣвушку. Мнѣ тяжело сказать ей объ этомъ. Иди и объяснись самъ... Она ждетъ. Иди, я останусь