Въѣздъ въ Парижъ

4 свѣжесть весны зеленой, нѣжной: тонкими духами пахло отъ распускавшихся деревьевъ. Ошеломленный свѣтомъ и движеньемъ, великолѣпіемъ проспекта, широкаго, далекаго, на версты, Бураевъ задержался на подъѣздѣ. Въ глазахъ струилось. — Вотъ какой, Парижъ!.. Двѣ стѣны домовъ громадныхъ дымной великой шахтой уходили къ дали. Свѣтлая, направо, въ солнцѣ; налѣво — темная, прохладная, въ тѣняхъ лиловыхъ. А между ними, — двумя волнами, легкими, сквозными, зеленоватымъ дымомъ, — акаціи великаго проспекта начинали распускаться, желтѣли-зеленѣли пухомъ. Въ самой дали дымило и блистало, громоздилось: дворецъ ли, Ангелъ ли Побѣды на колоннѣ, башня?.. Бураевъ помнилъ: „съ вокзала прямо въ шёіго подъ землю". Онъ прочиталъ — „Метро". Но на землѣ такъ было свѣтло, солнечно-весенне, бойко, такъ манилъ просторъ проспекта, — а слѣва церковь, черная, старинная, рѣзная, какъ игрушка, въ колокольняхъ, въ стрѣлкахъ, изъ-за угла глядѣла, — Зі-Ьаигепі, — такъ захватило новымъ, что онъ не захотѣлъ подъ землю: натомился въ шахтахъ. Онъ осмотрѣлся и пошелъ, довольный, возбужденный, по смытому асфальту, еще дымившемуся теплымъ паромъ, солнцемъ. Въ акаціяхъ кричали воробьи, весенніе, возились подъ деревьями въ рѣшеткахъ, путались въ ногахъ безстрашно. — Чудесно! Какой... Парижъ! Столько было въ этомъ гордомъ словѣ, весеннезвучномъ! Встрѣчными струями текли такси, трамваи, автобусы;, мальчишки въ нихъ юлили — мчали ящики на трехколескахъ, фартуки мотались бѣлымъ, синимъ; громыхали грузно грузовики; громадныя подводы шли за богатырскими конями-чудомъ, въ сіяньи мѣди, въ оляхахъ, въ звонѣ, въ грохотѣ и дрожи мостовой, подъ дребезжанье стеколъ. Крылатые ажаны-франты, черноусые румяные красавцы, властно грозили бѣлой скалкой, давали знаки, какъ дири-