Въѣздъ въ Парижъ

5 жеры этого оркестра-гона. Блеклыми огнями хрустально золотились, зеленѣли, розово свѣтились на углахъ карнизы синема, — забыли потушить ихъ, что ли, или на огонь такъ щедры? Влажные цвѣты, въ корзинахъ, на столикахъ, съ телѣжекъ, — сіяли утромъ, розовой гвоздикой, золотымъ нарциссомъ, снѣжнымъ, бархатной фіалкой сладкой, вѣтками сирени, давно забытой, говорившей сердцу. Такъ все было свѣтло, такъ упоительно ласкало, послѣ черной шахты, послѣ годовъ метанья. Въ глазахъ мелькало, звало. Бураевъ натыкался на прохожихъ. — А... рагбоп!.. То и дѣло слышалъ: — Тіепз, ип соза^ие!.. — Са боіі ёіге ип питёго сеіиі-іа! — АЬ, циеі Ьеаи даЩагб!.. Бураевъ зналъ языкъ не хуже этихъ, понималъ всѣ шутки, всѣ усмѣшки: — Се §агсоп-сі еп а ѵи бе іоиіез Іез соиіеигзі — Сез со5а^ие5-ѵа§аЬопб5 ^иі Ьаііепі поз раѵёз!.. Шли навстрѣчу, засматривали сбоку, снизу, — онъ былъ высокій, — текли, мелькали. Онъ проявлялся на витринахъ, на зеркальцахъ — полоскахъ. Прыгала его кубанка по шелкамъ, по тортамъ; потертая его черкеска проплывала по эталяжамъ кружевъ, цвѣтовъ, сверканій, мазала полами. Струились мимо подкрашенныя губы, подведенные глаза, улыбки, зубки, — онъ ихъ давно не видѣлъ! — розовыя лица въ пудрѣ, открытыя апрѣлю шеи, ямочки на подбородкахъ, щечкахъ, въ смѣхѣ; бойкіе глаза модистокъ, каблучки, общелкнутыя бедра, подолы, подвязки, раздѣтыя чулочнымъ шелкомъ ноги, картонки въ пляскѣ, котелки, усы, солдаты голубые, молодчики у лавокъ; нѣжнаго салата груды, полѣнья-хлѣбы, подмостки съ пустоглазыми сырами, съ розсыпью яицъ, ракушекъ, розовыхъ креветокъ; пахнущія моремъ рыбы въ травкѣ, румяныя лангусты, апельсины, финики, ряды куриныхъ лапокъ, лимонно-желтыхъ, мяса на кружевной бумагѣ, въ бантахъ; сырки, сардинки, мандарины, фиги, бутылки всякія... въ глазахъ рябило. За зеркалами стѣнъ — гостинныя съ