Въѣздъ въ Парижъ

15 худощавый, стройный, въ темномъ пальто, съ воротникомъ изъ мѣха, смокшаго на дождѣ, со звѣздочками проплѣшинъ, изъ того мѣха, что зовется у скорняковъ — „собачій бобрикъ". На лѣвомъ борту, въ петлицѣ, свѣтлѣлась какая-то полоска, — военный орденъ? Лицо брюнета было благородно, тонко, въ пенснэ въ роговой оправѣ, въ остренькой, съ просѣдью, бородкѣ. Мягкая шляпа, лодкой, крахмальный воротничокъ, серебристое шелковое кашнэ враскрышку, пальто, — все было свѣже, чисто, красиво даже. Его можно было принять за адвоката, за артиста. По тому, какъ обращалась къ нему пѣвица, какъ слѣдили за его флейтой музыканты, можно было судить, что его очень уважаютъ. Онъ стоялъ прямо, неподвижно-прямо, и лицо его было неподвижно, сторожко, напряженно. Оно было чуть поднято, смотрѣло поверхъ движенья, какъ смотрятъ прислушивающіеся или слѣпые люди. Въ перерывѣ пѣсни онъ уронилъ платокъ и опустился прямо, стараясь его нащупать. Ему подняли, и онъ по-военному, четко, коснулся шляпы. Дымныя стекла его пенснэ скрывали какіенибудь жуткіе изъяны. Игравшій на віолончели сидѣлъ на походномъ стулѣ. Этотъ былъ жалкаго вида, въ виксатиновой курткѣ гороховаго тона, очень худой и, должно быть, очень большого роста; онъ согнулся въ дугу надъ инструментомъ и такъ ковырялъ смычкомъ, „рылъ землю", что ходили бугры его лопатокъ, и извивалась шея. Лицо его было совсѣмъ подъ шляпой. И у него была чѣмъ-то украшена петлица. Гармонистъ былъ круглый, съ одутлымъ сизымъ лицомъ, съ черными усиками „въ мушку", съ большимъ животомъ, мѣшавшимъ ему въ работѣ. Онъ сидѣлъ на футлярѣ отъ гармонии, очень низко, вытянувъ ноги въ крагахъ. По щегольской когда-то его курткѣ съ нашитыми жгутами болталась блестящая цѣпочка съ жетонами-брелками, какъ и у нашихъ, бывало, гармонистовъ. Многорядная гармония, въ звонкахъ и блескахъ, стояла на раздвинутыхъ колѣняхъ, слѣдуя ихъ движенью, и подавала басомъ — ррам... ррам..., — вступая, когда нужно. Что-то сѣрѣло и у него въ петлицѣ.