Въ раздвинутой дали : поэма о Россіи

Не память ли вѣковъ, бродячихъ и морскихъ, Что синь морскую я всегда вливаю въ стихъ? Когда впервые мнѣ, ребенку, дали браги, Еще я мало что о вольномъ мірѣ зналъ, Но гости, — мнилось мнѣ, — тѣ древніе Варяги, Чей смѣлый дубъ-драконъ разсѣкъ сильнѣйшій валъ. Чрезъ полстолѣтія все то же въ сердцѣ пѣнье. Я помню проблескъ тотъ. День Пасхи. Воскресенье. Мнѣ говорила мать, что прадѣды мои Бродили по Литвѣ. Когда-то. Гдѣ-то. Кто-то. Отъ дѣтскихъ дней люблю журчащіе ручьи, И странной прелестью пьянитъ меня болото, Узорный дуба листъ, луга, дремучій лѣсъ, И садъ, и домъ отца, съ узорами завѣсъ. Кто камыши пропѣлъ? Ахъ, что мы знаемъ! Ящеръ, Что въ дни цвѣтенія Земли гигантомъ былъ, Не ящерки-ли онъ, въ вѣкахъ забытый, пращуръ? И въ искрѣ изъ кремня — не ста вѣковъ-ли пылъ? Я камыши пропѣлъ, какъ до меня не пѣли. Но раньше пѣлъ Литвинъ, играя на свирѣли. Чья пѣснь о лебедѣ Россію обошла? Ее еще поютъ. Поютъ и въ чуждыхъ странахъ. Кто въ яркій стихъ вложилъ мгновенный блескъ весла, Болотной лиліи красу и зорь румяныхъ? Я говорю: Не я. Но кровь во мнѣ жива, Въ чьемъ вспѣвѣ, лебедемъ, плывя, поетъ Литва. Я видѣлъ вѣщій сонъ. Безмѣрное болото. Все въ бѣлыхъ лиліяхъ. Въ избѣ живетъ колдунъ. 173