Пчела

„Милейпнй полковники", прервали я его, „скажите мнф лучше слово „wo“ по русски!" „Ахъ, съ удовольсЫемъ! „ко" значите—где; но какъ этозвучитъ немелодично; то-ли дфло „dove"? вообще, ни одинъ ведь языкъ не звучитъ такъ, какъ итальянскш. Русскую оперу почти не возможно слушать: и, наоборотъ, какъ нежно поется итальянская любовная apia, и какъ увлекательно выходить apia мести! „А! вонь докторъ Минкевичъ! подождите меня, докторъ, я сейчасъ иду, вместе съ вами; спокойной ночи, приятного сна!" и я быстро зашагалъ съ докторомъ по высокой росистой траве, направляясь къего палатке. Издали же еще доносилось: „ah, cuor clitigre, sterminatrice, нн Но di sangue ti costera, costera, ti cos ter й a-a-a-a-a-a“. СовсЬмъ уже стемнело; вездф зажглись и трещали бивуачные огни; у п’Ьсколькихъ костровъ собрались въ кружокъ солдаты и пели. У каждой роты есть своя собственная музыка, т. е. обыкновенно, большой барабань, иногда бубенъ, и съ дюжину пйсельниковъ. Сначала запевало пропоетъ нисколько стиховъ, где обыкновенно говорится о какомъ нибудь военномъ подвиге полка, и за т4мъ весь хоръ повторяете эту строфу подъ акомпаниментъ бубна и барабана; туте же прыгаете и выплясываете вокругъ какой нибудь артистъ изъ солдатъ, махая двумя шести дюймовыми палками, на которыхъ развеваются пучки нарезанной бумаги, или гарусныя кисти. Какъ только смолкаете хоръ, перестаетъ и онъ плясать; потомъ затягиваете запевало вторую строфу и опять подхватываете хоръ, и такъ, въ продолжеши несколькихъ часовъ, тянется все таже однообразная мелод!я. И тексте и музыка сочиняются всегда самими солдатами. Каждый Божш день, и утромъ и вечеромъ, какъ только соберутся у огня,—затянуть песню, не смотря ни на какую усталость: ведь это единственное ихъ удовольCTBie и отдыхъ. Сначала мне ужасно надоедала эта забава, но потомъ я такъ привыкъ къ ней, что не обращалъ уже на нее никакого внимашя. И ни одному офицеру никогда и въ голову не придете помешать имъ. Разъ только, когда я сидЬлъ съ несколькими знакомыми вокругъ огня, а у нихъ, въ продолжены целыхъ двухъ часовъ, шла песня съ постояннымъ припевомъ: „барыня, барыня, сударыня, барыня", которую они постоянно начинали съ новымъ оживлешемъ и увлечешемъ, одинъ изъ офицеровъ послалъ къ нимъ попросить ихъ, ради Бога, начать что нибудь новое, что и было тотчасъ исполнено. После двухъ ночей, проведенныхъ подъ открытымъ небомъ, я спалъ сегодня опять въ палатке. Когда обживешься не много въ такомъ полотняномъ домике, то ужасно потомъ привыкаешь къ своей незатейливой комнатке. Обыкновенно въ ней помещаются двое; на правой на лево стоять походныя кровати, а между ними, въ конце узкаго свободнаго прохода, ставится небольшой сосновый столикъ, который складывается на подобге нашихъ, художническихъ стульевъ. Въ палатке по соседству живете прислуга, солдаты, казаки, или свой собственный лакей, смотря по средствамъ. Мой теперешшй сожитель, милФйшчй докторъ, очень удивилъ меня своей манерой ложиться спать: онъ заставлялъ слугу пеленать себя, какъ малаго ребенка, такъ что не въсостояши былъ двинуть ни однимъ членомъ; потомъ издавалъ несколько звуковъ, не то отъ удовольсттая, не то дрожа отъ холода и затФмъ засыпалъ до следующаго утра. Его железная походная кровать была, конечно, длинна и удобна, между темъ какъ я по получасу томился въ своемъ несчастномъ парусинномъ корыте, висевшемъ между двумя ящиками; томился, стараясь выбрать болФе сносное положеше. „Что вы делаете, докторъ?" спросилъ я разъ, „вдругъ случится ночью внозапное нападете и придется взяться за оруж!е, а вФдь вамъ и вылФзти нельзя изъ вашихъ пеленокъ!" „Тог-

да я притворюсь мертвымъ", отвФчалъ онъ, смеясь. Одинъ изъ моихъ казаковъ отправлялся назадъ, вместе съ колонной, выступавшей завтра утромъ, и по этому я выпросилъ себе у полковника Гарденера двухъ солдатъ. Одного изъ нихъ звали Валуевъ и ему поручено было верховное правлеше надъ моими конюшнями, съ двумя лошадьми; другой, по имени Макаровъ, былъ произведенъ въ камердинеры.] О, Макаровъ! долговязый, сухой какъ щепка, 'добрый, услужливый малый, съ широкими губами и вздернутымъ носомъ; никогда не забуду я тебя, какъ бывало, ты каждое утро въ ожидаши моего пробуждешя, простаивалъ передъ моей палаткой, дрожа отъ холода, натянувши свою длинную шинель выше оттопыренныхъ ушей и поминутно сморкаясь въ кулакъ! Не смотря на величайппя обоюдныя затруднешя въ языке, мы все таки отлично понимали другъ друга; и когда я, наконецъ, черезъ несколько недель, выучился немножко больше по русски, то дело дошло даже до того, что и онъ, изъ добраго желашя быть более понятнымъ, сталъ на мой ладъ коверкать русскш языкъ. Неудивительно по этому, что при такой дружеской предупредительности, я никогда не выучился правильному произношешю и склонешю хоть бы одного слова. Въ двенадцать часовъ генералъ обедалъ; для этого предназначалась особая палатка. Не было ни стола, ни стульевъ; коверъ, разостланный на полу, заменяли скатерть. Въ верхнемъ конце садился на полъ генералъ, возле него Минкевичъ и полковникъ Гарденеръ, остальные размещались пестрыми кружкомъ. Такъ какъ, сидя съ поджатыми ногами, было очень неудобно есть съ тарелки, стоявшей на земле, то мноrie ложились на брюхо; но помещеше было слишкомъ мало и по этому ноги лежащихъ высовывались изъ подъ палатки и торчали на полномъ просторе; снаружи видъ восхитительный. За столомъ бывало обыкновенно очень весело; обеды и ужины вносили очень пргятное развообраз!е въ нашу бездеятельную жизнь, да еще при холодной, туманной, дождливой погоде. Разъ, когда я вошелъ и собирался уже прилечь къ столу, меня поразило глубокое молчите общества; но едва я взглянулъ на противуположную стену, какъ все покатилось со смеху, потому что тамъ висела превосходная каррикатура на мою персону; удружилъ мне щнятель Гофенъ. Но на следуюпцй день я блистательно отомстилъ за себя. Иногда товарищи перелистывали мой рабочш альбомъ. Между ирочимъ, недели за четыре, бывши въ Севастополе, я зачертилъ тамъ деревянный кресте съ надписью: „Unis pour la victoire, reunis par la mort, Du soldat c’est la gloire, des braves c’est le sort." Это былъ любимый рисунокъ Гарденера, собственно изъ за стиховъ. „Прекрасно сказано," говаривалъ онъ обыкновенно, „превосходно! въ этихъ двухъ строчкахъ лежитъ столько поэзш и глубокаго смысла". „Oui", замечалъ Бэгъ-да-Бэгъ, „il у a tres joli cette vers, tres joli; pauvres soldats mortifies!....“ Умеръ одинъ солдатйкъ и я присутствовалъ на его похоронахъ. Носилки были выплетены очень искусно изъ ветвей и убраны зеленью березы. Четверо изъ товарищей подняли ихъ на плечи; впереди шли два горниста, рожки ихъ издавали тате печальные, монотонные, повторяюпцеся звуки, что трудно было бы и придумать что-нибудь более надрывающее душу. За носилками шелъ полковой священникъ, несколько офицеровъ и человекъ двенадцать солдатъ, которые сделали троекратный залпъ въ честь покойнаго товарища. И вотъ высоко, среди тумановъ и непогоды, улегся горемыка, жизнь котораго, и безъ того, состояла только изъ трудовъ и лишешй, улегся всеми на веки забытый. Уйдемъ мы, и въ двадцать лете не заглянете сюда ни одна живая душа. Одного только посещетя можетъ онъ ожидать: если, неравно, какой-нибудь лезгинецъ, притаившись

где по близости на высоте, подгляделъ наши похороны, спустится ночью, отрежете мертвецу голову и руку и прибьетъ эти трофеи къ стФне своего дома. 8-го утромъ, не смотря на самые бдительные караулы, нашли убитымъ среди лагеря одного изъ нашихъ татарскихъ погонщиковъ; голова и правая рука были отрезаны и взяты убшцей съ собою, по обычаю лезгинцевъ. „Ну, докторъ", сказали я своему сожителю,. „что же, вы все еще будете пеленаться на ночь?" „Да," отвечали онъ, „только пожалуй немножко слабее". 11-го получили мы извесПе, что непргятель сильно укрепился неподалеку отъ насъ; и на слфдующш день былъ посланъ полковникъ Каргановъ на рекогносцировку. Я испросилъ у генерала дозволеше отправиться вместе съ отрядомъ. Прокарабкавшись долго, то вверхъ, то внизъ, по голымъ горамъ, мы увидали, действительно, глубоко поди нами укреплеше на крайнемн конце остраго скалистаго хребта. Справа край горы подымался крутыми луговыми откосами, пересекавшимися небольшими скалами, на лФво склоны шли более покато, но были покрыты лесомъ. Неприятель все таки, на некоторое разстояше, вырубили деревья и устрбилв изв нихв баррикады, которыя пришлось-бы брать только шаги за шагомв, св большими урономв. По средине-же хребта, точно сидя на немв верхомв, возвышалось само укреплете, которое, по словами знатоковв было сооружено превосходно. На высокомв каменномв цоколе шли туры вв два ряда, одинв надв другими; а съ правой руки, вне укреплешя, на неболыпомъ выступе, лежали груды толстыхъ бревенъ, которыя, во время штурма, конечно, полетели бы внизъ на осаждающихъ. За шанцами гора спускалась, невидимому, совершенно отвесной стеной. Внутри окоповъ все двигалось и копошилось, какъ въ муравейнике. Солнце блестФ ло и искрилось на оружш; множество белыхъ и красныхъ знаменъ развевалось съ бруствера, но нигде не видно было пушечныхъ амбразуръ. Люди все ползли и ползли вверхъ по горе и исчезали въ отверспе, сделанное подъ турами; вся же долина внизу кишила всадниками и еще многое множество спускалось ихъ съ окрестныхъ горъ. Особенное ощущеше охватываете, я полагаю, каждаго человека, очутившагося въ первый разъ передъ врагомъ: чувствуется какой-то радостный трепетъ и положительно захватываетъ духъ, но не смотря на это, всяки приличный новичекъ, какъ ни въ чемъ не бывало, закуриваете сигару, показывая этимъ ужасное хладноKpoßie и, вместе съ теми, прислушивается во все стороны, что скажутъ друпе, чтобы, по возможности, попасть въ тонъ, приличествующш такому случаю. Чтобы пробраться съ нашего места до уступа, лежавшаго подъ нами, нужно было спуститься по крутому лугу и пройти небольшой леей. Полковникъ Каргановъ ясно виделъ, что сегодня съ ничтожными силами нечего и трогать позищю; но отправилъ, кажется, по просьбе молодыхъ офицеровъ, роту стрелковъ, чтобы измерить разстояше до шанцевъ, которое мы определяли приблизительно на 1200 шаговъ; мне сказали, что наши ружья бьютъ довольно верно шаговъ на тысячу. Откомандированъ былъ отрядъ грузинской милищи и съ нимъ поручикъ Костомаровъ, Шереметьевъ и я. Весело сбежали мы съ холма и вошли въ лесъ, осторожно всматриваясь въ каждое дерево. Мы не прошли всего леса, потому что онъ вдругъ повертывалъ внизъ, между небольшими скалами; сквозь последшя деревья виднелись опять укреплешя, повидимому, мы подошли уже на разстояше выстрела. Прекрасный зеленыя лужайки манили здесь присФсть; между ними кругомъ лежали глыбы скалъ, за которыми можно было удобно расположиться стрелками. Неприятель тотчасъ же заметили наше приближеше, крикъ и шуми доносился до насъ.

270

ПЧЕЛА.