Пчела

вали холодную руку, схватившую меня за волосы того мёста, за которые берутъ, когда спрашивають, где живетъ докторъ. Ай! Меня поймалъ инспекторъ. Онъ бережно притворил!. дверь и повелъ меня въ уголъ, постепенно поднимая свою руку, державшую волосы, все выше и выше. Медленно привелъ онъ меня къ стЗш'Ь, тщательно уставилъ въ уголъ, обдернулъ рубашку, оправилъ воротнички моей рубашки, сказали: Wart, du! Потомъ неслышно за спинами учениковъ прокрался онъ между скамеекъ, заставая върасплохъ, кого надъ рисовашемъ разныхъ рожъ, кого спящими, кого читающими не учебники. То тамъ, то тутъ сморщивались, или вскрикивали, или хватались за ухо, или вскакивали въ невообразимомъ удивленш преступники. Теперь это смешно, а тогда было ужасно. Наконецъ инспектора заметили все, и онъ отошелъ къ черной доске, хищно осматриваясь и зловеще постукивая крышкой табакерки, а мы боязливо взглядывало на него изъ за книги. Воцарилась тишина; присутств!е инспектора всЪхъ томило, давило и всЬмъ мкшало. Долго стояли я, прислушиваясь, каки вдали шумели приходяпце, стукая входною дверью, хлопая объ поли сбрасываемыми галошами и ранцами, иногда подымая говори. Дверь нашей комнаты иногда разевалась, точно ротъ, и шуми яснели, разделялся на различные звуки; когда дверь затворялась, слышалось глухое ворчанье сквозь зубы. Я таки увлекся этими наблюдешеми, что стали проделывать то же самое си своими собственными ртомъ, но вытаращивъ глаза вн книгу. — A—ha! —Тихо раздалось надн самыми моими ухомъ, да таки неожиданно, что подогнулись коленки. Schon! повторили инспекторскш баси, ' и длинный, седыя баки передернулись изн стороны вн сторону. Я пристальней прежняго глядели въ книгу. Aber, Junge, du bist ein Ding! Продолжалъ свирепый, тихш баси, и страшныя глаза завращались, каки у льва. Опять бережно, двумя пяльцами, но жестко, взяли меня за ухо и подвели къ высокой каоедре. Полезай на нее. Весь вспыхнувъ, встали я на каеедру. Все глядели на меня. Я уткнулся въ книгу, А теперь продолжай свои эволюцш. Я стояли неподвижно, поднявъ книгу къ самому носу. Продолжай, продолжай. S’ist ja ganz.amusant! Я стали жевать, слегка разевая ротъ. Шире, шире, безъ церемонш! Я, красный, кислосладко улыбаясь, си навертывающимися слезами, пристально глядя на черныя строчки, стали отчаянно махать нижней челюстью. So, so, so! Говорили инспекторъ, въ тактъ кивая головой. Взрывъ смЬха прокатывался по комнатами. Мое положеше было вовсе не таки непр!ятно, каки это мне показалось сначала. Поди собой я видели все разнообразный костюмы, все разнохарактерный лица. Разсматривать эти головы было интересно. Иногда я нарочно начинали стучать зубами, или кашлять, и головы то поодиночке, то группами подымались на меня. Точно стадо коровъ! Одне, опустивъ головы, жуютъ школьную премудрость, друия подымтуъ головы, поглядятъ, промычать и опустятъ, третья разомъ шарахнется въ боки и испуганно, бокомъ глядитъ на пастуха, который стукнули ее по темени табакеркой. Инспекторъ время отъ времени покрикиваетъ на стадо: Schwabe, lass’deine unglttkliche Nase in Ruh! И Швабе принимаетъ руку отъ распухшаго носа и отъ избытка покорности бездейственно вытягиваетъ ее по ‘столу во всю длину. Schukoff, was hast duim Munde? Ein gummi.— Дребезжитъ Жуковъ. Брось ее за форточку. Жуковъ покорно лкзетъ къ высокой форточ-

ке и выкидываетъ со вздохомъ свою единственную собственность. Иногда и Нива, чтобъ показать, что и онъ не пятое колесо, выдумаетъ какую нибудь странную претензго: Снимите ваши очки. Monsieur, докторъ... Monsieur докторъ, снимите ваши очки. Я не могу. Я сами не могу. Снимите ваши очки. Ученики покоряется. Инспекторъ, чтобы не ослабить власти, молчитъ, но чрезъ пять минуть глубокомысленно отзываетъ француза въ самый дальнш уголъ и шепчется си ними си такими учеными видомъ, что я на своей позорной каоедре, болтая нижней челюстью, проникаюсь си благоговешемъ. Конференщя оканчивается тФмъ, что Нива небрежными тономъ роняетъ: «можете опять надеть ваши очки 11 ... потомъ улыбается и оканчиваетъ, оглядываясь на инспектора: „можете... monsieur докторъ 11 ! Инспекторъ мило киваетъ французу въ ответь, сочувственно улыбаясь. Потомъ оба опять отходить въ дальнш уголъ, начавъ новый, еще глубокомысленнейшш разговори. Первый уроки были въ тотъ день математика, Rechnen. Класси полони. Смирные ученики сидятъ за книгами и не поднимаюсь грустныхи глазъ на веселыхъ сорванцевЪ, которые пляшути передъ ними, кривляясь и делая гримасы, путаютъ ими волосы, пишутъ на спинк оскорбительный назвашя, вытаскиваютъ изъ кармана платокъ. Смирный, не поднимая глазъ, пригладить волоса, торопливо почистить спину, да изредка скажетъ: „оставьте пожалуйста 11 ! Редко, редко пойдетъ торопливыми, угловатыми шагами жаловаться и никогда не пожалуется. Вокругъ каждаго изъ такихъ смирныхи непременно образуется кучка безобразниковъ, которая хлопочетъ, каки муравьи около навознаго жука, нечаянно попавшаго въ муравейники, и совскмъ поглупГвшаго отъ щипковъ, толчковъ и вспрыскиванш за самое лучшее, что на самомъ дЬлФ самое худшее, жуки считаетъ притвориться нечувствительными ни къ чему, мертвыми. Вошелъ учитель и сЬлъ. Сделалось тихо. Учитель просидели довольно долго, закрывъ свое чахоточное лице руками. Was?— спросили онъ вздрогнувъ. Молчаше. Кто это спросили меня? Молчаше. Учитель надолго задумался, покачиваясь на стуле и отдуваясь. Задача! воскликнули онъ чрезъ нисколько минуть. Перья заскрипели, и все лица уставились, ожидая, на учителя. Но онъ задумался еще глубже, пристально глядя на меня. Я ежился, потому что по неизвестными мне причинами я были смертельной антипатией герра Доппеля. Два работника! Встрепенувшись провозгласили послкднш и умолкъ, не спуская си меня глазъ. Лицо его вдругъ сделалось кислыми каки лимонь, и страдающими,—Два работника, повторили онъ слабеющими голосомъ. —Два,—уже шептали онъ, качая головой, работника, какое глупое выражеше лица, совсеми овечье лице, ein Schafsgesicht eine absolute grenzlose Dummbeit. Я краснели. Ивановъ, отчего у васъ такое глупое лице? —си теплыми и искренними участаемъ въ голосе обратился ко мне Доппель.—Отчего у него такое глупое лице? си ужасомъ обратился онъ къ классу. Потомъ онъ опять стали думать. Два работника... Unmoglich! unmoglich das ist ein dummer Mensch Iwanoff, sie wissenja garnichts. Вы ничего не понимаете, вы глупее, чёмъ этотъ стулъ. У,-у,-у,-у! стонали учитель, си омерзешемъ глядя на меня въ полъоборота. Доппель вдругъ вскочили со стула и, стиснуви виски ладонями, стали болезненно вскрикивать: Ивановъ! Ступайте отсюда вони! Вы раздражаете меня. Gehen Sie fort von hier! Fort fort—fort!

Я обиделся, си грохотомъ вылези изъ за лавки и, уходя, хлопнули дверью. Доппель стояли посреди класса и шептали, расширивъ глаза си ужасомъ, омерзешемъ, удивлешемъ, и презрешемъ: „das ist ein Taugenichts, das ist ein Taugenichts 11 ! Черезъ минуту онъ уже совсеми успокоился и твердыми, спокойными голосоми диктовали: Два работника сделали большой горшокъ въ 7 дней. Три работника... „Вотъ и будь тутъ хорошими мальчикомъ. Кажется, век задачи приготовили, Петровъ ихъ у меня даже списали... Какъ-жебыть хорошими мальчикомъ, когда у меня Schafsgesicht 11 ? размышляли я, глядя въ замочную скважину на Доппеля. — A-ha! Отрезали надо мной тихш баси. На этотъ рази я просто помертвели, затрясся всеми теломъ и, чудно! вспомнили, каки си моей бабушкой сделалась истерика, когда она задремала, и я изо всехъ силъ поцеловали ее въ ухо, отъ избытка любви. Почему ты не въ классе? Я не вдругъ справился съ прервавшимся отъ испуга дыхашеми, не вдругъ смочили мгновенно пересохшее горло. Наконецъ сморщившись, я ответили дрожащими голосомъ. Weil ich ein Schafsgesicht habe. Широкая, толстая улыбка проехала по лицу инспектора. Was, wie? —Спросили они, точно испугавшись. Потомъ новая, громадная улыбка перекосила ему ротъ и баки, надула щеки и выпятила глаза. Наконецъ онъ отвернулся, сделали дваневерныхъ шага отъ меня и захохотали: „Chaha-ha! Cha-ha-ha!! Cha-ha-ha 11 !! Смехъ вдругъ сменился такими же гомерическими кашлемъ, потомъ смехъ и кашель вместе помчались по пустынному корридору. Лице инспектора сделалось красное, каки свекла: одна рука блуждала за спиной, ища платокъ въ заднемъ кармане; другою онъ уперся въ стену, каки упираются дети въ коклюпгк. Инспекторъ отражался, должно быть, на моихъ губахъ, потому что оне улыбались, а сами я глядели на него съ ужасомъ, точно на паровозъ, который вотъвотъ разорветъ. „Видишь, Коля, что ты наделали. Да разве я виноватъ? Что что, онъ плачетъ! Господи, и вдругъ онъ съ ума сошелъ, думали я испугавшись. А въ это время взрывало весь пороховой складъ инспекторскаго кашля и смеха, несмотря на платокъ, который инспекторъ прижали ко рту. Насилу-насилу успокоился онъ и стали приводить себя въ порядокъ: грузно высморкался, вытирали глаза, ротъ, лице и обмахивали съ сюртука табакъ. Я испуганно глядклъ на его носъ, который все еще вздрагивали отъ внутренняго емкха, точно икалъ. Konim, du, Knirps! сказали онъ мнк и повелъ за руку, снисходительно, почти ласково посматривая на меня одними глазомъ, бочкомъ. Разгадать, что со мной дклается, что со мной дклаютъ,. я совскмъ отказался и решился плыть по течешю обстоятельствъ. Это было гораздо покойнее: ожесточился, ушелъ въ себя, борежно спрятали душу въ самую глубину своего маленькаго тела, а тело отдали на растерзаше начальству. Инспекторъ провели мое тело мимо знакомыхъ часовъ и знакомаго Андрея въ холодную npiennyro, комнату съ низкими сводами, и посадили его на стулъ, а сами ушелъ. Мое тело сидёло неподвижно, параллельно свксивъ ноги, недостававппе до полу, просунувъ пальцы правой руки сквозь пальцы левой, опустивъ голову и уставивъ глаза на кончикъ сапога. А душа прислушивалась, какъ били жилки въ вискахъ, какъ тикали маятники часовъ въ передней, и ей было все равно, решительно все равно, чтобы ни делали съ ея теломъ. Тихо было во всеми нижнемъ этаже, немо, мертво. И я тоже замеръ, безеознательно боясь кашлянуть или пошевелиться; чемъ дольше я сидёлъ, ткмъ больше я проникался тишиной, тихо-тихо переводя дыхаше, не изменяя положения губъ и не моргая.

ПЧЕЛА.

351