Пчела

Жилки въ вискахъ затихли; маятники еще стучали, по такъ мягко, точно онъ быль сдкланъ изъ сыраго ткста; дыхаше сделалось длиннымъ: долго и осторожно, чтобъ не зашуметь, втягиваешь въ себя тонкую струйку воздуха и также выпускаешь ее. Кончики сапога, на который я пристально глядклъ, расплылся въ черное пятно. Маятника не слышно. Да онъ и не качается. ВЬдь онъ не качается, такъ отчего же мне не перестать дышать? И я на половине вздоха останавливаюсь. Вотъ теперь, такъ тихо! Черное пятно беззвучно пухнетъ, вздувается, закрываетъ полъ, стены; вотъ оно закрыло мои ноги, тихонько подступило къ горлу, доползло до глазъ. —И я потонулъ въ тишине и темноте. Хорошо сидеть такъ на стуле, ие дышать, не слышать, не видеть ничего... Вдругъ въ темноте кто-то завизжали и запищали пронзительно и неистово. Что это, собака? Воти она бкжитъ поджавши хвости. Да это мой Чудаки! Каки онъ попали сюда? Я следили за убегающими Чудакомъ, который мчался въ черномъ мраке, разинувъ роти, прижави уши и косясь назадъ. Вдругъ мракъ сменился яркими светомъ и мои глаза уперлись въ желтую, точеную ножку конторки. „Динь!“ ясно услышали я послкдшй ударъ колокольчика. Я продремали полчаса. Мне холодно, ноги затекли, въ ушахъ шумело, руки посинели. Что, мои руки тоже спали? подумали я, си учасйемъ глядя на своихъ товарищей по несчастью. Я подняли глаза. Прямо передо мной сидели черный, бородатый купецъ, который любопытно смотрели на меня. На право, на лево свешивались си его плечи полы яркокрасной, лисьей шубы. Когда же онъ вошелъ? Подумали я. Что, мальчики, соснули? —Спросили онъ, поднявъ подбородокъ и звонко поскреби вн бороде. нети. Заа-снули! Мы замолчали. Холодно тутн у васн, —сказали они запахиваясь. Нети. Нети! сами посинели весь. Мне не холодно. Не холодно. Мы замолчали надолго. Потоми слышно было, каки кто-то быстро сбежали си лестницы и осыпали швейцара градоми какихн то вопросовъ. „А, здесь 11 , услышали я, и ви комнату ворвался Доппель, я встали. Где они? А, воти они, воти они; поди сюда, mein Junge, du bist ein gutes Junge. Hy, сядь мне на колени. Доппель подхватили меня поди мышки и посадили верхомн на свои колкни. Потоми охватили ладонями мою голову и стали пристально въ меня всматриваться. Я удивленно глядели на его лице, которое вблизи представлялось совсемъ новыми, каки муха поди микроскопомъ. Удивленно глядели я на синеватыя, обритыя щеки, на видные мнГ, каждый отдельно, ркдк!е волосы эспаньолки, на желтую, точно лакированную лысину, на растрескавппеся белки глазъ. Все мне казалось необыкновенно большими, явились неподозрГваемыя мною прежде подробности. На, ha, ha —твердили про себя Доппель со вскхъ сторонъ разглядывая мое лице. —На... Schwarze, kluge Augen... На... А я думали серые, овечьи. На, ha... Большой лоби, очень большой, математически. На, ha, Gott, каки я ошибался! На, ha, ha! Я не понимали, что это зиачитн. Верно тутъ что нибудь да не таки, думали я, глядя вн серые, мутные глаза, которые теперь посинели и светились тепло. Верно, онъ ошибается. Онъ сейчаси заметить это и примется бранить меня. А каки бы мне хотелось, чтобъ онъ не ошибся! Сердце у меня забилось, когда я подумали, каки бы хорошо было, еслибъ его ласковыя, проникнутыя симпатаей слова дкйстви-

тельно относились ко мнк. Я видели въ его лице что-то доброе, славное, человеческое, чего давно не видали и чего мне хотелось. Доппель все глядели на меня. Потоми онъ торопливо вытащили изъ боковаго кармана тетрадку. Инспекторъ—показали мне твою тетрадь, Junge. Прекрасно, превосходно. О, каки я ошибался въ тебГ! Все твои задачи великолепны! Я си довкр!емъ глядели не его редкую бороду, на nnoxie зубы, на чуть седоватые волосы. Я видели человеческое, живое, чувствующее лице. Не привыкъ я въ школё къ такими лицами, и поэтому я не моги поверить, что все это не ошибка. Впрочемъ...—продолжали онъ, pfui! das ist ein Esel, das ist eine absolute, grenzlose Dummheit... das... Ну, конечно, они ошибся, подумали я, впадая въ прежнее, безотрадно-равнодушное состояше. Такъ то покойней, лучше чемъ волноваться. Но вместе си теми горько и больно стало мне. Фуй! это не твоя тетрадь. А, вотъ твоя. Великолепно!! Но каки я моги, каки я моги ошибиться. СовсГми неожиданная радость прокатилась волной по моему телу. Разомъ мракъ разсеялся и стало ярко и светло на душе. Я были сильно потрясенъ. Слезы выступили на глазахъ, и я обняли худую, желтую, морщинистую шею Доппеля и прижался щекой къ его коловшейся щеке. «Слава Богу, слава Богу», радостно твердили я про себя, все крепче и крепче сжимая шею. Я тебя обидкли, Ивановъ. Прости меня. Онъ рознялъ мои руки и поцеловали меня въ лоби, долго присасываясь губами. Na, gut, schon gut!— говорили онъ, сжимая обе мои ладони. —Мне нужно идти. Я даю уроки тутн не далеко. Знаешь Кривой переулоки? Вотъ туда мне нужно. Будемъ друзьями. Adieu, adieu. Ты отличный ученики. Онъ отличный ученики, добавили Доппель, обращаясь къ купцу. Это хорошо, ответили тотъ.—А позвольте узнать, каки сынокъ мой у васъ обучается? Каки его фамил!я? Нестеровъ-съ. О, о!! —возопили Доппель. О, ваши сынъ безграничный осели! Adieu, ИвановъДоппель стремительно вышелъ. А я, каки только услышали фамилпо купца, каки только узнали, что они отецъ прибитаго мною сегодня Матрены, разомн перестали быть человекомн и снова превратился въ забитое, ожесточившееся животное. Понятно, жаловаться пришелъ. Си лица не успела еще сойти улыбка радости и удовольствья, губы еще улыбались, глаза еще светились, но лоби уже сморщился и щеки побледнели. Такое лице делаютъ малепькья дети, когда ихъ, лаская и смкша, опускаютъ въ холодную ванну. Ну, ужь это черти его дери!—произнеси наконецъ оскорбленный родитель и вышелъ. Прошло четверть часа, въ которую я не шевельнулся, не изменили кислосладкаго выражешя лица. Только зубы начали выбивать такую мелкую дробь, что я отъ души дивился ихъ искусству. Наконецъ послышались шаги и въ комнату вошелъ инспекторъ си купцомъ. Geh zum Herr Nivas und lass dich in Karzer einsperren,— сказали инспекторъ свирепо вращая белками. Совсемъ спокойно, зачкмъ то поклонившись инспектору и подшаркнувъ ногой (Moriturus te salutat), пошелъ я къ щлемной. Стой! Переведи это г-ну Нестерову по русски. Меня велели посадить въ карцеръ, сказали мой языки. А душа, свернувшись калачикомъ, покойно спала, не видя моего позора. И отлично-съ. Тамъ носа никому не поправите. —Сказали купецъ, взглянувъ на инспектора. Инспекторъ сочувственно улыбнулся въ отвФтъ, даже си некоторыми лукавствомъ, издали звуки на подоб!е „а“, и „е“ и деликатно потянули носомъ изъ табакерки.

Долго бкгалъ я по корридорамъ, отыскивая Нива. Наконецъ услышали его голоси въ одномъ изъ классовъ. Я отворили дверь. „Рпёге d’ecole « Seigneur! Touvrage „Qui doit remplir ce jour“, декламировали, сложивъ руки и поднявъ глаза къ небу, французъ. Онъ учили, каки должна произносить стихи. Monsieur Nivas, Heri’ Inspektor приказали меня запереть въ карцеръ, сказали я. Французъ покраснели и сверкнули глазами. Господинъ инспекторъ не можетъ мне приказывать, сказали онъ притворно равнодушными голосомъ.—Вотъ вами ключи отъ карцера; можете сами себя запереть. Нива взяли меня за руку, выпроводили за дверь, а дверь громко захлопнули. Я медленно сошелъ си лестницы, точно обдумывая каждый шаги, вошелъ въ грязную, сырую каморку, заперъ дверь на ключи, а ключи просунули поди дверь въ соседнюю комнату. Потоми я сделали плачущую физюномдо, но не плакалось; я начали себя укарять, но на третьемъ слове замолчали. Я были совершенно ошеломленъ, совсемъ сделался животными. —■ Что-жь... пускай себе! сказали я, махнувъ рукой. К. В. (Продолженге будетъ).

Дневникъ русскаго добровольца, (Продолжeнiте).

Я отправился къ начальнику штаба. Внкшшй его видъ невнушителенъ, неболыпаго раста си редкими, белокурыми волосами,си большими лбомъ и си усталыми, суетливыми глазами, не внушающими довкр!я. Я были ими принять очень сухо и разсеянно, онъ делали мнк понкскольку рази одинъ то ги же вопроси и назначили мнк явиться къ главнокомандующему черезъ часъ. Въ 9 часови дежурный ординарецъ доложили, я были Припяти Черняевыми и передали ему поручешя. Они произвели на меня противуположное впечатльте первому. Онъ очень некрасивъ, но необыкновенно симпатиченъ, что то внимательное и доброе светить въ его глазахъ, васъ охватываетъ какая-то теплота и безъечотное довкр!екъ этому человеку, вы для него готовы идти въ огонь и воду. Они взяли у меня депеши и письма и пригласили къ себк обЬдать... Я поблагодарили и пошелъ въ офицерсше бараки штаба; век вь веселомъ настроим: вчерашняя стычка была удачна т. е. ни въ чью, идетъ болтовня объ разномъ вздорЬ, объ войне, между прочими век ждутъ перемщня, а потоми и мира; неудачная война всЬмъ надоела; а пальба изъ орудш время отъ времени всеидетъ да идетъ, не на нее вниманья не обращаютъ. Штабные офицеры чистеньше нарядные, и сербски походный мундиръ сидити, на ни хи очень элегантно. Боевые офицеры прlкзжаюпце си позищйщаоборотъ, —загорелые, почернелые, обносивппеся. Въ часъ я отправился въ штабъ къ обйду. Между прочими я познакомился тутъ си капитаномъ Тимковскимъ, адъютантомъ извкстнаго храбреца Андреева, взорвашаго си Постельниковымъ турецки мости на Моравк. Тимковсшй звали меня къ ними на позицпо, но я не моги ему дать положительна™ отвкта, такъ каки еще не получили ни какихъ приказаны. Вечеромь были позванъ главнокомандующими къ себк и пробыли у него болке часа. Я вышелъ отъ него совершенно ими обвороженный, мнк припомнился Кутузовъ въ „Войнк и мири 11 . На другой день я явился къ Дохтурову, новому начальнику штаба. Принять были ими совершенно не такъ каки накануне. Онъ быль со мной изысканно, европейски любезенъ, показали и разсказалъ, что мнк нужно дклать и обкщалъ дать лошадь и двухъ ординарцевъ, поручивъ

*) Начало печаталось въ №№ 9 и 10.

352

ПЧЕЛА.