Родное

8 скакалъ, а теперь четыре лѣсопилки, склады свои въ Смоленскѣ, въ Можайскѣ, въ Вязьмѣ... въ Москву навастриваю. Деньги у насъ, можно сказать, на землѣ валяются, только умѣй поднять!" Кочинъ курилъ и думалъ: какъ же опредѣлю себя въ этомъ безбрежномъ морѣ? Забралъ остраго воздуху и сказалъ себѣ: „нѣтъ, здѣсь — не тамъ, здѣсь не уложишь въ планчики... здѣсь — закружится головастъ плановъ, здѣсь — непокоряющійся просторъ мечты"... Кочинъ въ Москвѣ не задержался. Онъ засталъ на вокзалѣ телеграмму, отправленную теткой изъ-подъ Уфы: „вчера соборовали, полной памяти, сегодня гораздо лучше, кушалъ аппетитомъ уху, спрашивалъ тебя, ждетъ". И отлегло отъ сердца. До поѣзда, онъ поѣхалъ обѣдать къ „Тѣстову", отвѣдалъ растегайчиковъ, ботвиньи и осетрины съ хрѣномъ, выпилъ ледяной водки, дивясь на себя, — „что это я распился!" „Тѣстовъ" ему понравился, — онъ еще никогда въ немъ не былъ, — понравился простотой и чистотой, чинностью встрѣчи и подачи, покойнымъ, московскимъ, тономъ, безъ суетливости, образомъ съ тихою лампадой, воздухомъ русской кухни, родною рѣчью, какъ музыкой. — „Добраго здоровьица, Василій Николаичъ, съ пріѣздомъ... давненько не бывывали у насъ“... — съ наслажденіемъ слушалъ онъ, какъ выговаривалъ мягко, чинно, сѣденькій, благообразный половой, съ подстриженной бородкой, во всемъ бѣломъ, съ малиновымъ узенькимъ пояскомъ и ласково-мягкимъ голоскомъ, встрѣчавшій съ поклономъ широкаго барина въ высокомъ хохлѣ и бакахъ,—-„словно бы и помолодѣли!.." — „Здравствуй, Иванъ Максимычъ...—лѣниво-барственно отвѣтствовалъ господинъ, валясь на диванчикъ