Родное

157 обомлѣешь, какъ она разбѣжится черезъ залу, раскатится въ прюнелевыхъ башмачкахъ на тонкихъ ножкахъ, сдѣлаетъ мнѣ такъ ручкой и присядетъ. Коричневое ея платьице такъ и надуется и разъѣдется по полу, какъ вѣеръ, и мнѣ почему то стыдно, словно на насъ всѣ смотрятъ, и это очень нехорошо. И мы вертимся-вертимся... пока Анна Димитріевна не крикнетъ отъ рояля: — Анэтъ, вы его совсѣмъ, бѣдненькаго, завертѣли... сэтасэ! А мнѣ хоть бы безъ конца вертѣться. Но только съ Аничкой. У ней были синіе синіе глаза, а губки аленькія и сладкія, и всегда отъ нихъ пахло карамелькой. Она часто утаскивала меня въ темный коридоръ, усаживала на большой сундукъ и приказывала разсказывать. Я многое ей разсказывалъ, чего и она не знала. Разсказалъ даже, какъ баринъ отнялъ у старика жернова, а пѣтухъ его все стращалъ: „баринъ-баринъ, отдай стариковы жернова!" — и какъ баринъ велѣлъ пѣтушка зарѣзать и съѣлъ до перышка, а пѣтушокъ высунулъ изъ барина головку и закричалъ опять — „баринъ, баринъ, отдай стариковы жернова!" — и какъ баринъ велѣлъ голову пѣтуху рубить, а пѣтухъ-то и уюркнулъ назадъ, а слуги и отрубили барину... Тутъ я не могъ сказать. Она не отставала и все допытывалась: —- Скажи, чего барину отрубили? дамъ еще конфетку! Я сказалъ, что говорятъ это плотники, а я не могу сказать. Тогда она научила еще стишкамъ и повела меня на другой сундукъ, подъ шубы: Пуговицы-вицы-вицы, Лебутонъ-тонъ-тонъ, Баранина-нина-нина, Лемутонъ-тонъ-тонъ!