Родное

164 Это было мартовскимъ вечеромъ 1894 года. Но и теперь еще помню я первыя строчки перваго моего разсказа: „Шумъ воды становился все отчетливѣй и громче: очевидно, я подходилъ къ запрудѣ. Вокругъ росъ молодой, густой осинникъ, и его сѣрые стволики стѣной стояли передо мною, закрывая шумѣвшую неподалеку рѣчку. Съ трескомъ я продирался чащей, спотыкался на остренькіе пеньки осиноваго сухостоя, получалъ нежданные удары гибкихъ вѣтокъ"... Разсказъ былъ жуткій, съ житейской драмой, отъ „я". Я сдѣлалъ себя свидѣтелемъ развязки, такъ ярко, казалось, сдѣлалъ, что повѣрилъ собственной выдумкѣ. Но что же дальше? Литераторовъ я совсѣмъ не зналъ. Въ семьѣ и среди знакомыхъ было мало людей интеллигентныхъ. Я не зналъ и „какъ это дѣлается", —• какъ и куда послать. Не съ кѣмъ мнѣ было посовѣтоваться; почему-то и стыдно было. Скажутъ еще: „э, пустяками занимаешься!" Газетъ я еще не читалъ тогда, — „Московскій Листокъ" развѣ, но тамъ было смѣшное только или про „Чуркина". Сказать по правдѣ — я считалъ себя выше этого. „Нива" не пришла въ голову. И вотъ, вспомнилось мнѣ, что гдѣ-то я видѣлъ вывѣсочку, узенькую совсѣмъ: „Русское Обозрѣніе", ежемѣсячный журналъ. Буквы были — славянскія? Вспоминалъ-вспоминалъ... — и вспомнилъ, что на Тверской. Объ этомъ журналѣ я ничего не зналъ. Восьмиклассникъ, почти студентъ, я не зналъ, что есть „Русская Мысль", въ Москвѣ. Съ недѣлю я колебался: вспомню про „Русское Обозрѣніе" — такъ и похолодѣю, и обожгусь. Прочитаю „ У мельницы" — ободрюсь. И вотъ я пустился на Тверскую — искать „Русское Обозрѣніе". Не сказалъ никому ни слова. Помню, прямо съ уроковъ, съ ранцемъ, въ тяжеломъ ватномъ пальто, сильно повыгорѣвшемъ и пузырившемся къ поламъ, — я его все донашивалъ, поджидая