Родное

55 — О?! Ну, живи, живи... — Поживу, коль такъ. Чего мнѣ не жить! Сколькихъ я стариковъ-то перхоронилъ! Мяса во мнѣ нѣтъ, жилка да спленка... еще пятерыхъ, гляди, съ меня хватитъ!.. — Ишь ты... — протянулъ Данила Степанычъ, разглядывая маленькое, съ кулачокъ, сплошь краснобурое пятнышко лица пастуха, съ жилками, какъ у королька. — То-то и есь. Я вонъ, постой, Семена Морозку еще схороню да вотъ Мамайку, разбойника... на табачишко вонъ семитку накинулъ, шутьи его возьми! А то и еще кого... И тебя, можетъ, еще схороню, что думаешь?! Я на жилкѣ держусь, не скусишь! Хитро смотрѣлъ на грузнаго, расползшагося къ бедрамъ Лаврухина, помигивая бѣлкомъ попорченнаго глаза, и съ трехъ шаговъ слышалъ Данила Степанычъ знакомый духъ стада и махорки. И, какъ-будто, все та же была на Хандрѣ долгополая кофта, обдиравшаяся слоями, въ лоскутьяхъ которой держалъ онъ кисетъ и газетку, залитая смолой, давняя. Дубленое было лицо его съ вѣтровъ и погоды, со скулами-шишечками, безъ щекъ. Втянулись онѣ подъ скулы, поросли сѣрой щетинкой, и только въ бровяхъ еще чернѣло кусточками: посмыло кой-гдѣ дождями,. — Поднесешь чего, — уберегу коровку, пожальствуешь,—та-акъ бока настегаю!.. Со мной не шути... хе-э... Съ тебя должно супротивъ кого другого итить... — Ну-ну... А-ты, Хандрс-Мандра... глазокъ оловянный!.. Какъ разъ и вспомнилъ: оловяннымъ глазкомъ, бывало, звали Хандру, да забыли. Даже пастухъ подивился и прояснѣлъ. — Упомнилъ! Эхъ, и стары же мы съ тобой стали, Степанычъ!.. Оба въ дураки выписались... — Что жъ это ты такъ... — нахмурился Данила Степанычъ. — Ты, братъ...