Родное

жилъ руки за голову, уставился въ сосновый потолокъ и слушалъ. Ахъ, жалейка! Ти и-а-а-и-и-и-а... ти-и-и и-а-а-и-и и... Ахъ, жалейка! Шло давнее въ ноющихъ переливахъ, далекое, совсѣмъ похороненное. И уже видѣлъ Данила Степанычъ, какъ верха Медвѣжьяго Врага золотятся, лужокъ — въ росѣ, на рѣчкѣ — туманъ-туманъ, окна горятъ къ восходу... Закрылъ глаза, совсѣмъ затаился, не слыша затекшихъ ногъ, а Хандра-Мандра все игралъ, все глубже вытягивалъ, тащилъ изъ страшенной дали живые вороха... Ревѣли коровы утреннимъ бодрымъ ревомъ. И въ этихъ ревахъ и живыхъ вскрикиваніяхъ жалейки пробиралась тоскливая дума, что это послѣдніе голоса, и жизнь уходитъ. Самое-то хорошее и прошло. Скрипнули творила сарая. Сиплый, утренній, голосъ Арины понукалъ ласково: — Ну, ну, дурашка... Христосъ съ тобой, матушка... иди, иди... Слышалась въ тихомъ утрѣ тяжелая ступь, и потянуло сытое тягучее мычанье. Крѣпко, какъ изъ пистолета, ударилъ кнутъ, побѣжало, разсыпалось по горамъ и отдалось въ оврагѣ. Всегда отдавалось. Мальчишками стояли, бывало, у крайней избы, гдѣ жилъ старикъ Золотой, — когда было! — и кричали къ оврагу. И отвѣчалъ оврагъ. И теперь отвѣчаетъ. И пѣтухи въ оврагѣ поютъ, и жалейка играетъ, и перекликаются бабьи голоса. И когда услыхалъ Данила Степанычъ, какъ разсыпалось щелканьемъ, — сказало въ немъ затаенно, что хорошо это, что онъ опять здѣсь и теперь уже больше не уѣдетъ. Что это все было неизмѣнно полвѣка, когда