Родное

64 ленькія губы, и черныя ея бровки, точь-въ-точь какъ у его невѣстки, Ольги Ивановны, когда была молодой. И сироткой, пугливымъ показался ему Ванюшка. Правнукъ вотъ! Тутъ, на солнцѣ, у пчелъ, передъ черной иконкой, передъ откликнувшимся прошлымъ,—такъ же, какъ этотъ мальчонка, сигалъ онъ, бывало, черезъ плетни, — мягко и болѣзно взглянулъ онъ на этихъ, все, какъ-будто, родныхъ, и сказалъ, не раздумывая: — А плохо, такъ здѣсь живите! — и посмотрѣлъ къ черной дощечкѣ. —■ Вотъ, у него и живите. Аришѣ помощь... —• Покорно благодаримъ... — начала, было, Софьюшка, — не ждала. А Данила Степанычъ уже шелъ съ пасѣки. У погребовъ остановился, задумался, повернулся къ сараю и поднялъ палку. - Живите и навсегда здѣсь, въ дому! Пошелъ, постукивая, задохнувшись, неся въ себѣ теплое, самъ растроганный тѣмъ, что сказалъ. Исподлобья глядѣлъ на него Ванюшка: чего такъ кричитъ? А Захарычъ тревожно выспрашивалъ: — А чего говорилъ-то, Софьюшка... ась? И когда сказала она ему, крикнула къ уху: —■ Здѣсь намъ велитъ жить, дѣдушка! Ласковый! Старикъ потоптался и зажевалъ губами: — А-я-яй, бра-атецъ... а-а-а. Сновали пчелы, благодушно трубили. Пахло сырой землей и березой, старой пасѣкой, разогрѣтымъ ситцемъ на бабѣ и тѣмъ прѣснымъ зеленымъ духомъ, что набирается тамъ, гдѣ много сочной густой травы, прогрѣтой солнцемъ. Пахло росистымъ іюньскимъ утромъ. VIII И когда шелъ Данила Степанычъ съ пасѣки, остановился у огорода, поотдохнулъ отъ захватившаго его