Родное

6 ной жизни слетѣла вдругъ. Нѣмцы не пожелали спорить. Впрочемъ, одинъ сказалъ, будто подвелъ итогъ: — „Послѣ вашей революціи въ 905 году, „отдушина" стала шире, о Россіи мы знаемъ больше. Россія начинаетъ пріобщаться къ міру, и это благотворна подѣйствуетъ и на науку. Только вотъ слишкомъ тратите вы на вооруженіе!.. За восемь лѣтъ вы сильно шагнули въ этомъ. — Да... — сказалъ Кочинъ, не безъ усмѣшки, Россія и въ этомъ отстать не хочетъ... отъ добраго сосѣдства. Всѣ добродушно посмѣялись — и кончили острый разговоръ. Странное совершалось съ Кочинымъ: даже дурное, что зналъ въ родномъ, начинало ему казаться оправданнымъ и законнымъ. А когда услыхалъ первое русское — „носильщика не потребуется ли, баринъ?" ему захотѣлось крикнуть бородатому мужику: „Нѣтъ, голубчикъ... мнѣ еще въ самую глубину ѣхать, туда, за Волгу!" Хотѣлось обнять за широкія плечи въ черномъ полушубкѣ и сказать что-то еще, такое чудесно-важное, радостное, какъ жизнь! Сказать, что двѣнадцать лѣтъ, съ девятьсотъ второго, онъ не видалъ Россіи, не говорилъ, какъ надо, не слышалъ рѣчи.,, что вотъ наконецъ-то здѣсь! А когда увидалъ вагонъ — „Варшава—Москва", — въ немъ задрожало сладко. А тамъ и пошло вбирать, взмывать и раскачивать невиданное давнымъ-давно: хлопанье рюмочекъ у буфетной стопки, перебранки на станціяхъ лѣзущихъ мужиковъ съ кондукторомъ, пиликающая гармошка гдѣ-то, тусклые огоньки' жилья, радостно-пьяный возгласъ ввалившагося во 2 ой классъ овчиннаго мужика съ пилами, — „никакъ, мать честная, не туды!?—и насмѣшливый окрикъ проводника — „прешь-то куда, де-ре-вня!...“ Даже воздухъ совсѣмъ уже былъ другой — знакомо-давній: дыханье талыхъ снѣговъ, потеплѣвшихъ