Пчела

и отдалъ на сохранен ie, такъ какъ поместить ихъ у себя на квартирЕ не имЕлъ никакой возможности. Все, что я успЕлъ захватить съ собой—это двЕ рукописвыхъ книжки, изъ которыхъ одна, писанная рукой самого завещателя, ничто иное какъ дневники, имъ веденный во время своего заграничнаго путешествия. Другая, писанная рукой, мнЕ совершенно неизвестной, — съ разу обратила мое внимаще, такъ какъ показалось мне произведешемъ человека или сумасшедшаго, или гешальнаго. Авторъ рукописи называетъ себя Давидомъ Долгоглазовымъ-, но псевдонимъ ли это, или это настоящая его фамил!я, не ведаю: никогда отъ роду ничего не слыхали я ни о какомн Долгоглазове. Помнится мне, покойный нрйггелт, мой говорили мне что-то о какомъ-то мед!умЕ, который будто бы рази ночевали у него въ квартире и до такой степени поразили его своими разсказами, что ему всю ночь черти знаетъ что мерещилось! Померещилось мне, братецъ ты мой, говорили онъ, будто бы кто-то сидитъ у меня на постеле и въ потемкахн натягиваетн себе на ноги сапоги мои. Зажегъ я свечку, гляжу никого нети. Погасили опять какой-то шути, ходитъ у меня по комнате, поскрипываетъ моими сапожками, наконецъ вынимаетъ изъ футляра мою складную шляпу, и, встряхнувъ ее, пробуетъ надеть ее себе на голову; наконецъ, слышу, лезетъ за моими перчатками, и рвутся оне несчастныя по швами, таки усердно старается они напялить ихъ себе на руки. ■— Что-жь оказалось? спросили я. Да ничего, —по утру нашелъ все вп порядке и очень смеялся, когда гость мой пресерьезно уверяли меня, что ночью быль у меня въ гостяхъ прадЕдъ мой, и что туалетъ мой несказанно забавляли его. Существуя на свете еще во дни Екатерины, безвыездно они жили у себя въ деревне, носили кафтанъ, соболью шапку, рукавицы и ни о какихъ французскихъ перчаткахъ, ни о какихъ складныхъ шляпахъ не имели ни малЕйшаго понятая.... Вотн все, что я помню изн разсказовъ моего неверующаго друга, и, могу только догадываться, что рукопись, предлагаемая мной благосклонному внимашю публики есть произведете того самаго господина, который когда-то почему-то заходили ночевать къ нему. Все, что вы, милостивые государи и милостивыя государыни, прочтете здЕсь, несомненно удивить васъ. Можетъ быть всему этому вы охотно поверите, можети быть вообразите, что автори рукописи дурачить васъ, —все можетъ быть, но чтобъ мне,—лично мне, не быть передъ вами въ ответе, я долженъ сказать вами, что предлагаю вами нечто въ роде новаго „Не любо не слушай, а лгать не мпшай 11 . ГЛАВА I. Если г. Юмъ, известный спиритъ или вызыватель души, покинувшихъ телеса свои, есть въ нЕкоторомъ роде не только въ Европе, но и въ Америке, не только въ Америке, но и въ Poccin, особа знаменитая, то я, Давидъ Долгоглазовъ, какъ спиритъ и мед!умъ, не хочу оставаться въ постыдной неизвестности. На сколько Монбланъ выше московскихъ Воробьевыхъ гори или Парголовскаго Парнаса, (на который взлезать могутъ даже петербургсгая барышни), на столько я выше всЕхъ извЕстныхъ и зело воспрославленныхъ спиритовъ. Кто прочтетъ эти записки, великодушно предлагаемый публике, тотъ не только убедится въ этой, только что высказанной истине, но и придетъ, такъ сказать, въ неописанное изумлеше. ИмЕяй уши слышати —да слышитъ. Вызывать так!я неинтересный души, катая вызываютъ Юмъ, Аланъ, Кордекъ, Девенпорты, Овены и друпе—ровно ничего не стоить. Я самъ, какъ мед!умъ, въ высшей степени одаренный даромъ приходить въ сообщеше съ мlромъ невидимыми, увы! долго, слишкомъ долго пробавлялся ничего не стоющими душенками.

Самыя умныя изъ нихъ не превышали умомъ своими нашихъ доморощенныхъ философовъ (въ родЕ М. 11. Погодина), и ничего, ничего не сказали мнЕ новаго! Быть за предЕлами гроба, быть внЕ плоти, витать въ безпредЕльныхъ пространствахъ, и не сказать ничего новаго —ужасно! Всятай разъ, когда они являлись по моему приглашение и водили по бумагЕ рукой моей, всятай разъ, когда я съ необычайной проницательностью рабиралъ ихъ каракульки, я краснЕлъ —и за нихъ и за себя краснЕлъ, —краснЕлъ за знакомство съ такими пустыми духами, отъ которыхъ ничего нЕтъ, кромЕ вздора и фантазий. Да и катая это были фантазй?! Нечего и говорить, что почтенные нЕмцы, Клопштокъ и Гофманъ, когда они жили на землЕ, по части фантазй всЕхъ теперешнихъ духовъ могли бы заткнуть за поясъ. Нравственныя сентенцш, которыми они старались поучать меня, можно найти въ любомъ катехизисЕ. За три тысячи лЕтъ, въ священныхъ книгахъ Индй, проповЕдовалось то же самое, та же любовь къ ближнему, то же смиpenie. Спрашивается, зачЕмъ мнЕ нужны духи, если я человЕкъ не безграмотный и если изъ любаго хрисманскаго учебника, изъ любой нравственной философы, я могу почерпнуть тоже самое. Или эти духи нужны лишь для того единственно, чтобы убЕдить меня въ загробномъ существовали? Но что за нетерпЕше! неужели сама смерть не убЕдитъ меня въ этой истинЕ. Если —съ разрушешемъ тЕла моего—не разрушится мое „Я“, и переживетъ свои земныя страдашя —развЕ я этого самъ не восчувствую! Но, скажутъ мнЕ, въ нашъ скептически и безвестный вЕкъ, не мЕшаетъ заранЕе убЕдиться въ своемъ безсмертй; ибо, убЕдившись въ этомъ, мы, во 1-хъ, перестанемъ цЕнить земныя блага; во 2-хъ, легче станемъ переносить скорби, болЕзни и людстае несправедливости, такъ-сказать, удары судебъ будутъ для насъ не такъ чувствительны; въ 3-хъ, будемъ любвеобильнЕе, добродЕтельнЕе, чище и проч, и проч.; въ 4-хъ, не будемъ страшиться смерти. Умереть будетъ для насъ значить тоже, что скинуть съ себя одно платье, къ которому мы привыкли и надЕть другое, невидимому, болЕе легкое. Но, на моихъ собратаяхъ мед!умахъ всЕхъ странъ и народовъ, я не вижу такого благотворнаго вл!яшя. ВсЕ они —любятъ земныя блага —и какъ люди нервозные также, если еще не болЕе, нетерпЕливы въ своихъ страдашяхъ, также ищутъ людей, имъ сочувствующихъ и сострадающихъ, людей живыхъ (по большей части одЕтыхъ въ юбки), а вовсе не духовъ, которые окружаютъ ихъ. Въ презрЕши къ земнымъ благамъ, въ презрЕнш къ страдашямъ и смерти, не безконечноли выше ихъ древше стоики, которые ничему не вЕрили. Нечего и говорить здЕсь о христаанскихъ мученикахъ, которые встрЕчали смерть, улыбаясь и молясь за своихъ мучителей. Наконецъ, ■ — эти апостолы спиритизма, эти модные мед!умы, неужели они любвеобильнЕе, добродЕтельнЕе иныхъ матер!алистовъ или язычниковъ! Едва ли! Вы не найдете ихъ ни въ подвальномъ этажЕ у голодающаго нищаго, ни у ложа больнаго бЕдняка, ни у матери, у которой ребёнокъ умеръ отъ холода, чаду и сырости, ни у бЕднаго студента, отчаявшагося въ своемъ будущемъ призваны или уже потерявшаго вЕру въ жизнь и готоваго самоубйствомъ прекратить свое безплодное существоваше, нЕтъ, всего скорЕе, вы найдете ихъ на паркетЕ, на мягкихъ коврахъ или въ мягкихъ креслахъ, въ кругу богачей, среди саженныхъ зеркалъ и выхоленныхъ красавицъ, съ брилл!антовыми кольцами на тонкихъ пальцахъ. Всего скорЕе вы встрЕтите ихъ среди довольныхъ, праЗдныхъ, пустыхъ и скучающихъ. Дворца не промЕняютъ они ни никакую хижину. Любятъ подарки, и лишь за деньги вызываютъ души несчастныхъ покойниковъ.

Въ этомъ ли любовь, —сострадающая, дЕятельная, самоотверженная!? О! какъ часто эти люди, эти мед!умы, гордо увЕренные въ своемъ вЕчномъ существованы, даже въ предЕлахъ имъ отмЕреннаго времени, жить не умЕютъ по человЕчески! Какъ медтумъ —я никакъ не лучше ихъ —отъ знакомства съ духами, я не сдЕлался ни добродЕтельнЕе, ни любвеобильнЕе. А ужь я ли не вызывалъ ихъ цЕлыми десятками! Мало того, что я не сдЕлался лучше —я поглупЕлъ. Да и что же мудренаго? Спрашивалъ я ихъ объ историческихъ событаяхъ —врали. Спрашивалъ я ихъ объ отсутствующихъ • врали. Спрашивалъ объ явлешяхъ природы, неразъясненныхъ наукою, и самъ былъ не радъ, несли такую околесицу, которая явно доказала мнЕ, что они кой-что слыхали и о геологи, и объ астрономы, и объ электричествЕ, и о магнетизмЕ, но на первый курсъ университета даже въ физикЕ не выдержали бы экзамена. И ни одинъ мед!умъ не находитъ въ этомъ ничего для себя обиднаго! О! все это меня, какъ спирита и какъ мед!ума, довело до отчаяшя. ГЛАВА 11. Разъ я имЕлъ неосторожность вызвать нисколько душъ и, послЕ нЕсколькихъ отвЕтовъ ихъ на мои самые задушевные разспросы,—не вытерпЕлъ, —сталъ ругаться.... За это они стали мстить мнЕ, и разстроили мое воображеше. Но я не трусилъ. Начнутъ стучать —стучите, братцы, говорю, стучите [Начнутъ царапаться по углами—царапайтесь, говорю, мыши вы эташе! Начнутъ вЕять отойду подальше отъ форточки, и —ни слова. Но дЕло дошло до того, что какой-то духъ ночью, сталъ съ меня одЕяло на полъ сбрасывать —я не вытерпЕлъ, сталъ этого духа уговаривать: Ну, что ты шалишь, что ты балуешь, шальная душа. ВЕдь это право ребячество! ВЕдь это просто ни на что не похоже,—ну, будь я еще какой-нибудь Адонисъ или просто красавецъ, во цвЕтЕ лЕтъ, ну еще куда ни шло, а то —ну что хорошаго! ЧеловЕкъ я пожилой, солидный; дай мнЕ выспаться, оставь меня въ покоЕ, сдЕлай такое одолжеше! Не тутъ-то было! Проснусь бывало одЕяло на полу, одна нога голая, 'въ бокъ поддуваетъ.... Фу ты,чертъ! Надо Ело мнЕ это признаться. Зажегъ свЕчу, взялъ вь руки карандаши —задремали надъ бумагой —спрашиваю: кто ты? отвЕчай. Амальхенъ. Та самая, что жила на углу Невскаго и Литейной, вн chambre garni!? Та самая. Ну что же тебЕ надобно? ВЕдь ты безплотна, а потому и безплодны всЕ твои заигрыванья. ЗачЕмъ же ты заигрываешь? Ну, не глупа ли ты послЕ этого!? Да такъ, отъ нечего дЕлать. Коли нечего дЕлать возись съ духами. Надо Ели. Ну молись. НЕтъ, ужь лучше ты молись. Нечто тебЕ легче будетъ отъ этого? Перестану одЕяло стаскивать. Ну, увидимъ.— А давно ли ты умерла? Умерла я въ Обуховской больницЕ около 15 лЕтъ тому назадъ, какъ разъ послЕ того какъ одинъ, душка, въ Красномъ кабачкЕ, зимой накормили меня ужиномъ, напоилъ и домой отвезъ. И съ тЕхъ поръ ты не угомонилась —все такая же? Все такая же. Ну такъ ты бы и шалила съ этими душкой, который опоилъ тебя. Фи!., онъ и старъ и не мед!умъ. А я то чЕмъ виноватъ?

ПЧЕЛА.