Родное

159 лила?! Или вотъ про пилу, которую плотники наши заставляютъ пилить доски, а доски плачутъ и роняютъ опилки-слезки, и даже пила плачетъ! Она засмѣется и пристыдитъ: — Ну, какъ ты... такія глупости! А сама любитъ слушать. И сколько разъ бывало, — взглянетъ на свои золотые часики на цѣпочкѣ до живота и вскрикнетъ: — Мед-муазель... кляс! кляс!.. Много у меня было, о чемъ разсказывать. Народъ на нашемъ большомъ дворѣ мѣнялся, какъ мѣнялся народъ на улицѣ: приходили и уходили плотники, столяры, маляры, штукатуры, кровельщики, конопатчики, кузнецы, колесники, кирпичники, глиномялы, землекопы, плотогоны, лѣсовалы, свайщики, парильщики, баныцики водоливы, барочники, ѣздоки... — всякихъ дѣлъ и ремеселъ люди. Приходили они совсюду, со всѣхъ губерній округъ Москвы, со своими разсказами и пѣснями, съ радостями и горемъ, каждый — со своимъ говоромъ. Многаго я послушалъ, отъ первыхъ дней. Многое мнѣ запало въ душу. Должно быть за постоянную болтовню прозвали меня въ первомъ классѣ гимназіи— „римскій ораторъ",и кличка эта держалась долго. Въ бальникахъ то-и-дѣло отмѣчалось: „оставленъ на полчаса за посторонніе разговоры на урокахъ". Это былъ, такъ сказать, до-письменный вѣкъ исторіи моего писательства. За нимъ вскорѣ пришелъ и „письменный". Въ третьемъ, кажется, классѣ, я увлекся романами Жюль-Верна и написалъ длинное — и въ стихахъ! — путешествіе нашихъ учителей на луну, на воздушномъ шарѣ, сдѣланномъ изъ необъятныхъ штановъ нашего латиниста „Бегемота". „Поэма" моя имѣла большой успѣхъ,