Родное

162 Я попалъ къ другому словеснику, къ незабвенному Ѳедору Владиміровичу Цвѣтаеву. И получилъ у него свободу: пиши, какъ хочешь! И я записалъ ретиво, — „про природу". Писать классныя сочиненія на поэтическія темы, напримѣръ, „Утро въ лѣсу", „Русская зима", „Осень по Пушкину", „Рыбная ловля", „Гроза въ лѣсу"... — было одно блаженство. Это было совсѣмъ не то, что любилъ задавать Баталинъ: не „Трудъ и любовь къ ближнему, какъ основы нравственнаго совершенствованія", не „Чѣмъ замѣчательно посланіе Ломоносова къ Шувалову „о пользѣ стекла", и не „Чѣмъ отличаются союзы отъ нарѣчій". Плотный, медлительный, какъ-будто полусонный, говорившій чуть-чуть на „о", посмѣивающійся чуть глазомъ, благодушно, Ѳедоръ Владиміровичъ любилъ „слово": такъ, мимоходомъ будто, съ лѣнцою русской, возьметъ и прочтетъ изъ Пушкина... Господи, да какой же Пушкинъ! Даже Данилка, прозванный „Сатаной", и тотъ проникался чувствомъ. „Имѣлъ онъ пѣсенъ дивный даръ „И голосъ, шуму водъ подобный. Пѣвуче читалъ Цвѣтаевъ, и мнѣ казалось, что для себя. Онъ ставилъ мнѣ за „разсказы" пятерки съ тремя иногда крестами, — такія жирныя! — и какъ-то, тыча мнѣ пальцемъ въ голову, словно вбивалъ въ мозги, торжественно изрекъ: — Вотъ что, муж-чи-на... — а нѣкоторые судари пишутъ „муш-чи-на“, какъ, напримѣръ, зрѣлый му-жичи-на Шкробовъ! — у тебя есть что-то... нѣкая, какъ говорится, „шишка". Притчу о талантахъ... по-мни! Съ нимъ единственнымъ изъ наставниковъ, помѣнялись мы на прощанье карточками. Хоронили его — я плакалъ. И до сего дня —■ онъ въ сердцѣ.